Лица - Тове Дитлевсен
— Да, — ответила она. — Будьте так добры, дайте чего-нибудь неотравленного. Принесите воды из-под крана, только пусть к ней никто не прикасается.
— Хорошо, — ответила девушка, — я могу сама отпить немного, чтобы вы убедились: там ничего нет.
С этого дня она стала приносить воду и еду и, прежде чем покормить пациентку, всегда сначала пробовала всё сама, как это делают с маленькими детьми. Лизе всегда призывала ее к осторожности: она-то понимала, как сильно рискует девушка. Так узница концлагеря опасалась бы за жизнь и безопасность надзирательницы, тайком смягчавшей страдания заключенной. Девушку звали фрекен Анесен, и она была лишь практиканткой. Если узнают, что она помогает пациентке, ей этой работы не видать.
— Не одолжите ли мне сигарету? — однажды спросила Лизе, стесняясь своей бедности.
— Конечно, только я посижу с вами, пока вы курите, — сказала фрекен Анесен.
Девушка прикурила для нее; от сигареты у Лизе счастливо закружилась голова. Голоса не донимали ее, пока девушка была рядом, как молчали и при фру Кристенсен. Лизе хотелось предостеречь новую подругу.
— Медсестру, которая выдает себя за фру Пульсен, на самом деле зовут Гитте. Она моя горничная.
— Мне кажется, это всего лишь случайное сходство, — ответила фрекен Анесен, держа рядом с Лизе пепельницу. — Говорят, у каждого из нас есть двойник.
— Это правда, — задумчиво произнесла Лизе. — А вот некоторые носят два лица. Как Герт: одно из его лиц на самом деле принадлежит санитару по имени Петерсен.
— Он очень милый, — девушка попыталась сменить тему. — Можно доверить ему что угодно. А кто такой Герт?
— Это мой муж, — ответила она, и слово показалось ей совершенно дурацким. — Когда-то я была в него влюблена, но теперь ему нравятся только молодые. Он как-то сказал, что всех людей в возрасте от тридцати пяти до сорока пяти лет нужно замораживать — и пусть себе стареют, пока природа не сделает свое дело.
— Когда он это сказал?
— Прямо перед вашим приходом, но он сразу замолкает, как только вы появляетесь, — ответила она.
— Вы, должно быть, ошибаетесь, — спокойно сказала девушка. — Херре Петерсен уже ушел домой, а ваш муж, наверное, на работе, правда?
— Да, всё верно. — Лизе вспомнила, что ей нельзя рассказывать о голосах.
Фрекен Анесен убрала липкие волосы с ее лица.
— Как только вы перестанете кричать и плакать, вас переведут в отделение. Там вам будет гораздо лучше, — пообещала она.
Стоило ей уйти, как за решеткой показалось лицо Гитте.
— Помнишь, — равнодушно начала она, — как Надя просила тебя отправлять каждый месяц по сто крон бастующим шахтерам в Испании?
— Я так и поступала, — испугалась она. — По крайней мере год.
— Да, но тебя это злило. Ты делала это исключительно для того, чтобы Надя считала тебя хорошей. Ты совсем ничего не чувствовала к людям, которым помогала. Ты не могла их себе представить, потому что тебе не хватает фантазии. Шахтеры тебе знакомы только по романам Лоренса. Ты намеренно планировала переехать в Испанию, чтобы улизнуть от налогов.
— Таков был план Герта, — она пыталась защищаться. — Он хотел посмотреть старую Европу.
— Испания — это язва на лице мира, — раздался голос Герта. — Я изменился. Научился смотреть на вещи глазами молодежи. Отправляясь в ЛСД-трип, я наполняюсь любовью ко всем земным существам. Ко всем, кроме тебя. Ты пишешь на языке, на котором говорят лишь пять миллионов людей. Тебе так важно составлять на нем фразы, что остальные должны потакать твоей извращенной одержимости. Неужели ты не заметила, что из твоей жизни люди бегут, как из горящего дома?
— Почему же ты не бежишь? — дерзко спросила она. — Что тебя связывает со мной?
— Ханне, — резко ответил он. — Я люблю ее, и мы только ждем, когда ты исчезнешь с горизонта. Тогда-то мы и поженимся — хорошо, что у нас нет общих детей.
— А Сёрен? — произнесла она в отчаянии. — Сестра не может стать мачехой.
— Его я возьму на себя, — с жуткой радостью сказала Гитте из-за пыточной решетки. — Мы уже всё продумали, дорогая Лизе. Сейчас я плесну ему в лицо серной кислотой.
— Нет, — завопила она, ощутив беспредельную боль, — пощадите его, оставьте его. Я заберу его с собой в женский дом на Ягтевай, мы оба исчезнем из вашей жизни. Я сделаю всё, что вы прикажете. Не пойду в полицию, не буду писать омбудсмену, переведусь в Санкт-Ханс и останусь там до конца своих дней — только сохраните его лицо. Я готова любить тебя, стать тебе матерью, готова обеспечивать тебя до конца твоей жизни.
Она бешено заметалась: ремень врезался в кожу, но это не причиняло ей сильной боли.
— Смотри, вот пузырек, — спокойно произнесла Гитте. — Если ты и правда так сильно любишь этого мальчишку, тогда позволь мне сделать это с тобой вместо него. Ты больше никогда не сможешь показаться на люди. Будешь так изуродована, что и мать родная не узнает. Это цена пощады к ребенку.
Лизе закрыла лицо руками, отчаянный крик Сёрена пронесся в голове словно трамвай, дребезжа и скрипя на ходу. Неожиданно внутри разлилось успокоительное наслаждение, как перед судорогами. Ее влажные ноги раздвинулись, сцена за пыточной решеткой стала далекой и неуместной, как скучный кинофильм.
— Нет, — отсутствующим тоном произнесла она. — Мне лицо нужнее, чем ему. Если фру Кристенсен могут пересадить новый мозг, то и он наверняка получит новое лицо.
— Хорошо, — довольно ответила Гитте, — раз он тебе безразличен, пока мы оставим его в покое.
Ее уносило прочь на волне счастья, страхов и боли, лицо Гитте увеличилось, сделалось отчетливей — казалось, по нему бежит теплый дождь. Она ощущала, как ее тело насквозь пронизывает любовь к ней, и отдалась этому чувству, будто переступив черту, за которой нет обратного пути. В части ее разума, ясной и наблюдательной, родилось понимание: теперь они победили. Она сошла с ума.
12
Она вязала, сидя на кровати. Пять лицевых, пять изнаночных. Должна выйти прихватка. Пряжа врезалась в указательный палец, как некогда на уроках труда. Пять лицевых, пять изнаночных — она гордилась, что у нее получается. На каждой пятой петле в ванну неизменно падала капля из крана. Во всем были порядок и регулярность. От кровати отстегнули ремень. Ее выкупали в чистой теплой воде: теперь у них не было причин лишать ее жизни. Она ела и пила всё, что ей давали: теперь, когда она сошла с ума, ее не пытались отравить. Лица вокруг нее приняли ясное и внимательное выражение, словно после отличного сна, а Гитте перестала пользоваться лицом фрекен
