Электра - Дженнифер Сэйнт
Большего я узнать не успела – он ушел. Мы с Ифигенией недоуменно переглянулись.
– Твой отец наверняка придет, как только сможет, – предположила я неуверенно.
Она пошла налить воды из кувшина в одну из чаш, которую передала мне. Я взяла с благодарностью: может, утолю жажду, и гудящая голова хоть немного прояснится.
А где же Ахилл? Должен ведь он нас поприветствовать, взглянуть на невесту. Его ждет битва, я понимаю, но разве нельзя на один только вечер отринуть мысль об этом, принести хоть самую скудную жертву во имя любезности?
Ифигения пошла к деревянному сундуку с нашими вещами, перетянутому кожаным ремнем. Дернула застежки, откинула крышку. И наружу вырвался обильный аромат мельченых лепестков, наполнив шатер пьянящим благоуханием. Дочь вынула тщательно свернутое платье шафранного цвета, встряхнула, расправляя складки. Текучая ткань тонкой работы, яркая, как желток, струилась в ее руках. Бережно, благоговейно Ифигения повесила платье на высокую спинку одного из двух стульев, осмотрела его с гордым блеском в глазах. Ах как же восхитительна она будет завтра! И когда выйдет к воинам, к своему отчужденному отцу, к жениху, ныне загадочно отсутствующему, они затаят дыхание и пожалеют, что так пренебрежительно обходились с нами накануне.
Солнце уже садилось, кусочек небес в проеме входа постепенно темнел, и из лагеря потянуло дымом костров, а затем и ароматом жареного мяса. Вечер не принес облегчения от беспощадного зноя, но вода, вино и надежда на скорый отдых меня слегка приободрили. Я поднялась и выглянула наружу.
Нас и в самом деле, как обещал Одиссей, окружали стражники. С полдюжины стояли навытяжку по краям шатра. Острия длинных ясеневых копий колко поблескивали в свете восходящей луны. На меня они не глядели.
От какой угрозы хочет защитить нас Агамемнон? Не может ведь быть, что он совсем не доверяет собственным воинам и опасается нападения на жену и дочь у себя же в лагере? Но как еще объяснить вооруженную охрану у нашего шатра?
– Скоро ли ужин? – спросила я, обращаясь ко всем сразу, раз уж на меня никто не смотрит.
Ближайший ко мне склонил голову.
– Вам принесут еду.
– А царь ваш будет ужинать с нами? – спросила я, резковато с досады.
Он не ответил. Я молча вскипела – от собственной глупости и в то же время беспомощности. Привыкла дома, что приказываю и мне подчиняются. А здесь все было чужое, ни одного знакомого лица не видно, или хотя бы приветливого, и я, растеряв уверенность, не знала, как себя вести.
Отпустив полу шатра, вновь скрывшую нас от чужих глаз, я уселась обратно. Ужин и правда подали – еще один безмолвный незнакомец принес поднос с хлебом, мясом и фруктами. От Агамемнона не было ни слуху ни духу. Я сдерживала раздражение, не желая еще больше огорчать дочь.
– Впервые мы ужинаем наедине, – заметила она и улыбнулась, заглушив мое недовольство и барабанную дробь тревоги, звучавшую чуть слышно где-то в отдаленных глубинах сознания. – Без Хрисофемиды и Электры, без слуг…
– Редкий случай, – согласилась я.
– Кто, интересно, будет ужинать со мной во Фтии?
– Прежде надо еще войну закончить, – возразила я нерешительно.
Не нравилось мне, что она будет так далеко, но Ахилл по возвращении, конечно, заберет жену к себе.
– Что ты о нем знаешь? – спросила Ифигения, понизив голос.
– Что он великий воин, только и всего. И большое подспорье твоему отцу в этой войне.
Что ей еще сказать?
– Ты, верно, боишься…
Ифигения покачала головой.
– Не боюсь. – Она глядела мне в глаза, и на открытом, нежном лице ее трепетали отсветы пламени. – Меня ведь ждет приключение – новые люди и новые края.
Я вспомнила, как невестой еще покидала Спарту, переселялась в Микены, к мужу. Менялось все, и перемены эти страшили, но и будоражили тоже: вот кости и подброшены, а что же выпадет?
– Мать его – морская нимфа, – продолжала Ифигения. – Интересно, увижусь ли я с ней однажды и как это будет? – Дочь говорила все быстрее, и голос ее уже вибрировал от возбуждения. – Говорят, как-то раз, еще в раннем детстве, мать натерла Ахилла амброзией и положила в костер, чтобы выгорело в нем все смертное и только бессмертное осталось. Но тут вошел отец его Пелей и помешал ей, побоявшись, что дитя и вовсе заживо сгорит.
– Или в Стикс его окунала, держа за пяточку, чтобы сделать неуязвимым, – сухо подсказала я. – Об этом человеке легенд в избытке.
– Насколько же они правдивы, интересно? – проговорила Ифигения почти мечтательно.
Я едва сдержала вздох. Чудесным рисовали Ахилла рассказчики, настоящий бы вот только не разочаровал.
– Узнаешь однажды. А твой отец, похоже, и правда не придет сегодня, так что давай-ка спать. Завтра ведь такой день!
Какие-то звуки снаружи пробудили меня от глубокого сна. На смятой постели рядом было пусто. Я села, высматривая Ифигению в серых сумерках. Разглядела смутно, как она натягивает платье через голову.
– Слышишь? – тихонько спросила дочь.
Шаги снаружи, множество, и тихие мужские голоса. Я стряхнула остатки сна. Казалось, еще глухая ночь, но Ифигения подвязала занавесь над входом, и я увидела, что тьма понемногу сползает с неба. Шаги и голоса удалялись – мужчины, должно быть, пошли готовить обряд.
Я поднялась с трудом – неловкая, неповоротливая из-за тяжкого чрева. Позвала дочь:
– Иди-ка сюда, помогу.
Мы облекли Ифигению в желтую ткань – собранная у плеча, она складками ниспадала к ногам. Затем я расправила кудри дочери, так чтобы обрамляли шею, и сказала ласково:
– Красавица!
Тусклый свет, сочившийся через входной проем, померк на мгновение. На пороге возникла смутная фигура. Раздался мужской голос:
– Пора!
– А где Агамемнон? – спросила я требовательно.
Должен же он явиться наконец!
– Царь ожидает дочь у алтаря.
Напрасно, выходит, надеялась, что он придет пораньше и мы увидимся перед свадьбой. Я торопливо оделась, молча сетуя, что у нас так мало времени. К чему вся эта спешка, и разве годится она для приличной свадьбы? Но я держала язык за зубами. Ифигения и без того вся трепещет, ей ведь такое предстоит – ну как не выдержит?
– Я буду рядом, идем, – шепнула я, взяла ее за руку и вывела наружу.
Туман и сырость раннего утра подарили наконец желанную передышку от вчерашнего палящего зноя. Увидев сквозь дымку измороси, сколь неистовым волнением полыхают ее глаза, я прижала дочь к себе и поцеловала в лоб. Мы не сказали друг другу
