Хокни: жизнь в цвете - Катрин Кюссе
Но самое главное – у него были друзья. Крепко сплоченное сообщество на обоих континентах: настоящие друзья, которых он знал долгие годы или даже десятилетия; друзья, дорогие его сердцу, навещавшие каждый день или сопровождавшие в поездках. Он использовал свою известность, чтобы защищать сообщество геев, особенно в Лондоне: вступил в схватку с таможней, конфисковавшей у него при возвращении из Лос-Анджелеса номера Physique Pictorial и других журналов подобного рода под тем предлогом, что это порнография (он был горд тем, что вышел победителем в этой схватке; неустанно звоня каждый день с жалобами чиновникам все более высоких рангов и ведя с ними дискуссии в духе «Короля Убю»[24], угрожая им судом, он получил назад свои журналы и одержал верх над таможней Ее Величества!); не так давно он разрешил одному гей-журналу опубликовать его обнаженные фото и публично встал на защиту книжного магазина с литературой для геев, в котором полиция провела обыск.
И он развлекался по полной. Трудно представить, что можно было бы развлекаться еще больше. Отдых на Файр-Айленд был чем-то невероятным. Гулянка начиналась после пятичасового чая и продолжалась всю ночь. Секс, попперсы[25], кокаин, метаквалон… Все предавались буйному веселью, совершенно слетая с катушек, бедные вперемежку с богатыми – в танце, разгуле, общем безумии все были равны или, вернее, не совсем равны, потому что по-настоящему высшее положение давала красота. Столько красоты, доступной для всеобщего взгляда, было для него – любителя зрительных наслаждений – настоящим счастьем. В Нью-Йорке он ходил в компании своего друга Джо Макдональда – манекенщика, знавшего всех на свете, – в «Студию 54», «Рэмрод» или общественные бани, и наивысшее удовольствие для него состояло в том, чтобы наблюдать, как Джо – самый красивый человек из всех, кого он когда-либо встречал, – клеил парней у него на глазах: как если бы это было театральное действие, переплетающееся с реальной жизнью. Жизнь и вправду выделила ему место в королевской ложе. Он ни за что не поменялся бы местами ни с кем другим.
В том месяце, в июле 1977 года, когда ему исполнилось сорок лет, он чувствовал себя на таком подъеме, что осмелился быть собой до конца. После того как явственно занял позицию гомосексуалиста, он решил отстоять свое право быть художником-реалистом. За год до этого в английском обществе развернулась бурная полемика, где представители лондонского искусства выступали против мнения широкой публики; она была связана с приобретением галереей Тейт работы художника Карла Андре – сто двадцать кирпичей, образовавших длинный прямоугольник и названных «Эквивалент VIII». В прессе появились статьи, обвиняющие музей в разбазаривании средств налогоплательщиков на какую-то кучу кирпичей, стоивших многие тысячи фунтов стерлингов. Директор музея приводил в свою защиту пример кубизма, который в свое время не понимали и подвергали нападкам. По случаю ежегодной выставки в Хейвордской галерее шотландский журналист Файф Робертсон, ведущий популярной телепередачи «Робби» на Би-би-си, посвятил один из своих выпусков современному искусству Англии, пригласив для участия Дэвида. Файф Робертсон ненавидел минималистское и абстрактное искусство, которое, по его мнению, только дурачило публику. Играя на созвучии со словом fart («пуканье»), он даже выдумал неологизм phart, означающий phony art, то есть липовое, фальшивое искусство. Но, попав в зал, где выставлялись работы Дэвида, он почувствовал биение подлинной жизни: это был оазис света, жизненной энергии и человечности.
Дэвид был далек от выражения чувств солидарности по отношению к коллегам, на которых обрушился журналист, и признал, что в Хейвордской галерее выставлено немало скучных и неинтересных работ. Он осмелился сказать по телевизору, что, по его мнению, в картине все же должен быть некий сюжет и она должна что-то изображать. Он рассказал о реакции своей матери на веревку Флэнагана и добавил, что возникший у нее вопрос в его глазах справедлив. Производство, ремесленничество – так презираемые лондонскими художественными критиками, только и болтавшими, что о теориях и идеях, и создавшими своего рода кружок-междусобойчик, – составляли часть работы и заслуживали того, чтобы стать предметом обсуждения. По его мнению, не должно быть такого явного разделения между элитой и народом. Почему только абстрактные работы, доступные для понимания очень немногими, рассматривались как «серьезное искусство»? Разве искусство не должно быть обращено ко всем? В своем интервью Питеру Фуллеру для ежемесячника Art Monthly он снова затронул этот вопрос, прибавив, что коллекция современного искусства галереи Тейт, по правде говоря, ничего собой не представляет.
Он не побоялся высказать то, что думает, и метнуть гранату в стан критиков. Искусство принадлежит художникам, а не теоретикам. В конце концов, он всегда плыл против течения и не имел ничего против скандала, который привлек бы внимание к его творчеству. Однако он был рад осенью уехать из Лондона и укрыться в Нью-Йорке, где ему работалось спокойнее. В октябре в галерее его нью-йоркского галериста Андре Эммериха открылась его персональная выставка, где были представлены те же работы, что и в Лондоне, – к ним добавилась еще картина, которую он тем временем закончил: она изображала Генри в момент, когда он разглядывает прикрепленные к ширме репродукции. В вечер вернисажа галерея на 57-й улице была битком набита народом. Эммерих был рад тому, что посетить вернисаж снизошел сам Хилтон Крамер. В окружении своей свиты, с молитвенным благоговением ловившей каждое его слово, великий американский критик приветливо обратился к художнику. Его имя почтительно передавалось из уст в уста. Он слыл богом в своей области, и его присутствие расценивалось как подлинное признание. Было ясно, что Дэвид в свои ровно сорок лет больше не может оставаться незамеченным.
Спустя несколько дней, ранним утром, Эммерих позвонил ему.
– Вышла
