Свободный вечер в Риме - Ирма Витт

ложащиеся на постель полосками, при пробуждении вдруг раздражают, как и многие привычные детали быта, а все потому, что огромная серо-желтая туча уже пересекла границы двух измерений, и ты пока не видишь ее, но чуешь кожей. Потом проходит. Выдох. Но настает время следующего признака: режешь с утра лимон к кофе и задеваешь лезвием палец, течет кровь; запираешь замок, и тяжелый ключ сдирает кожу под ногтем; забывшись, приоткрываешь крышку кастрюли, где кипят куриные яйца на завтрак, и обжигаешь запястье паром; чуть задерживаешь ладонь на дверном косяке и захлопываешь дверь, попадая точно по суставам… Одновременно начинаются некие мелькания, когда боковым зрением то тут, то там ты видишь темные силуэты, будто чьи-то хитрые тени, пока ты смотришь в другую сторону, быстро проскальзывают мимо, словно спешат на всеобщий теневой сбор. Мелькания начинаются только по вечерам, делая пребывание в доме невыносимым. И ты наскоро одеваешься, все еще стараясь сохранить невозмутимый вид, выходишь на улицу, но попадаешь в новую ловушку. Ты видишь себя статичной фигурой, вокруг которой протекает жизнь, и чем быстрее ты идешь, тем быстрее скорость жизненного потока: лица, автомобили, вывески сливаются в единый цветовой хаос, колористически дисгармоничный, как винегрет. Ты меняешь темп, пытаешься сбить некоего противника с толку, подолгу останавливаясь у витрин или заходишь в бар, но ОН всегда быстрее. Становится сложно вступать в коммуникации, простое обращение консультанта в каком-нибудь магазине с предложением помочь вызывает сильнейшее раздражение, ты не здороваешься на приветствие администратора кафе, тыкаешь в меню пальцем и битый час не можешь набраться сил, чтобы попросить счет, в результате поймав глазами взгляд официанта, ты просто рисуешь в воздухе пальцами прямоугольник. Заключительный мучительный этап, успешно пережив который можно на несколько месяцев вернуться к нормальной жизни, начинается тем, что ты оказываешься резко выключенным из гонки, но облегчения это не приносит. Мир кажется невероятно шумным извивающимся организмом, сочетания красок и звуков утомляют, себя ты видишь черно-белым, чуждым этому миру, как будто довоенную газетную вырезку положили на ядовитый современный глянец. Как проекционная фигура, ты неожиданно перемещаешься с одной стороны улицы на другую и чувствуешь, как сквозь израненные пальцы утекают силы от малейшего соприкосновения с жизнью. И тогда все-таки нужно вернуться домой, это единственный выход. И бессильно наблюдать из самого угла, как в комнату вползает луна и движется по комнате всю ночь, пытаясь высветить тебя, как прожектором, а внутри поднимается крик, но крика не слышно в абсолютном вакууме, хоть связки и напряжены до боли. Наутро становится лучше, постепенно возвращаются нормальные краски, звуки, весь богатейший спектр органолептических ощущений, спустя пару дней обычный свежесваренный кофе уже кажется совершенным эликсиром, фортепианный этюд из музыкальной школы по соседству заставляет замереть в восхищении, ароматы цветов, растущих на террасе этажом ниже, поистине опьяняют. Телефонные звонки перестают пугать, еда начинает доставлять удовольствие, запоем читаются книги, появляется желание интимных контактов. Вдруг что-то поменялось в помещении энотеки, я вскинул голову – в зал с улицы вошла собака. Тихим и пружинистым шагом она ступила через порог и, оставив пару мокрых следов на кафельном полу, встала у моего столика, уткнув мне в правую руку ледяной свой нос. Это было крупное серое животное с острой волчьей мордой, распространившее вокруг себя сильный запах мокрой песьей шерсти. Она уселась рядом со мной так спокойно, будто бы она и впрямь была моей собакой, а я – хозяином ее, но через несколько секунд официант и бармен стали выражать волнение, и один из них, высокий крепкий парень, пошел на нее с шиканьем, но собака не двинулась с места, чуть только прижала уши. Мне стало жаль ее, вымокшую и, наверное, голодную, и я сказал – о, она не мешает, что ж делать, пусть сидит рядом. Они еще пошептались, но решили смириться с причудой клиента. Я выдал ей кусок прошутто, и она подвинулась ближе. Как будто бы машинально я положил руку собаке на лоб, хотя никогда не испытывал особой симпатии к этому виду животных, но руку мою как обожгло. Ее странный, почти застывший латунный взгляд уткнулся в мои глаза и я клянусь, что услышал, как животное изрекло молча, транслируя свои слова прямо в мой ум: как ты, как ты тут живешь? Хорошо ли тебе? И я, в комфорте и тепле, вполне благополучно только что прожевав кусок выдержанного пармиджано и запив его Кьянти, сказал почему-то – нет, нет. Тогда пойдем со мной, туда, где нет людей, а если есть, то нас они и не увидят, пойдем со мною в парк, в дождливый лес, в юные рощи, где мокрые деревья расцветают ветками, которые еще голы, но уже мелкой дрожью трясутся от жизненной силы, что надувает их почки. Пойдем туда, где прошлогодние листья умирают, питая новый урожай разнотравья, и птицы поют перед закатом так же, как птицы поют перед рассветом. Но ведь сейчас дождь… И что тебе дождь – он утоляет жажду человеческих тел, так же, как утоляет жажду всем соцветиям зеленых кустарников, от него волосы растут кудрявыми, а кожа становится гладкой и белой. Послушай, идем, аромат жасмина и шиповника – он вот-вот усилится настолько, что дышать можно будет только им. Ты бросишь все свои монеты в фонтан на площади, ты снимешь свою обувь и оставишь ее для нищих и сразу вспомнишь, что такое бег, не тот, изматывающий, что ради крепости тела, а дикий безудержный бег, когда ты бежишь только потому, что не можешь взлететь, хотя ноги твои уже еле касаются земли… Когда ты растворяешься в охватывающих тебя потоках звездного света так, что больше не чувствуешь границ тела… Ты слышишь этот зов? Но я все не решался, я никак не мог, никак, и ненавидел себя самого за эту трусость, за этот страх так резко рвать нити, врезавшиеся в кожу до крови, ведь если резко – станет совсем больно. Сердце тряслось внутри, выбивая сбитые ритмы, жар обдавал лицо и ладонь, что лежала на лбу у собаки, как будто бы дикие горячие ветры били из невидимого источника….

Есть те, кто почти что не пьет молока, а если оно прокисает, они выбрасывают его в мусор, вместо того, чтобы лить на землю и камни,

Есть те, кто не жжет дома свечей и благовоний, ни зверобоя, ни ладана даже, боясь отравить свою душу тем, что никогда не испытывал в жизни,

Есть те, кто отвергает дар лозы виноградной, употребляя спирты и спиртные настойки, веря в то, что