Борис Можаев - Полюшко-поле
- Да. Волгин слег... Уже неделю не встает. Вот и будем бюро собирать. Кого-то посылать надо в Переваловское. В председатели... Но кого?
- Ясно! - Песцов встал, отошел к окну, заложив руки за спину.
Стогов опять закурил. С минуту молчали.
- Я туда поеду, - сказал наконец Песцов, не оборачиваясь.
Стогов подошел к нему, обнял за плечи.
- Спасибо! Обрадовал старика! Эх, Матвей, люблю я тебя, как сына... несмотря ни на что.
Он отошел, смущенно кашлянул и сел в кресло:
- В моем возрасте поневоле думаешь о том, кто тебя сменит. Не о наследнике на пост, так сказать... А вообще, в большом смысле. Но какой же руководитель будет из того человека, кто сам в колхозе не поработал? Нет, там начало всех начал. Там передовая линия, оттуда и фронт начинается.
- Передовая линия. Фронт. Битва... Зачем эти громкие слова? Люди жить хотят, а мы им все суем борьбу, как на цирковом ковре.
- Хо-хо! - Стогов как-то весело поглядел на Песцова. - Вы, теперешние, не любите громких слов. А для нас, Матвей, это не просто слова, - это годы борьбы, крови, нервов. Это святые слова.
- Да дело-то не в словах...
- Ну ладно, не задирайся. Готовься к бюро - выдвигать будем.
- Пока!
Песцов вышел из райкома, когда уже стемнело. Лил сильный дождь. Но Матвей, не обращая на это никакого внимания, шел домой напрямки, задами, без разбора месил грязь и давил сапогами лужи. "Нет, батенька, не по любви ты меня посылаешь, - думал Песцов. - Хлопотно тебе становится со мной... Вот в чем загвоздка. Да и мне не сладко... Лучше разойтись друзьями, по делу..."
Только теперь Матвей почувствовал сильную усталость; спина ныла, и словно кто-то неприятно оттягивал в стороны лопатки; ноги отяжелели; он постоянно оскользался, нелепо взмахивал руками и, несмотря на дождь, вспотел. Ему хотелось в жарко натопленную комнату, раздеться, шлепать по чистому полу босыми ногами, выпить водки и развалиться на широкой кровати, на прохладных, чистых, с хрустом простынях.
Он подошел к своему дому, нащупал в темноте замочную скважину и открыл дверь.
Пустующие комнаты его холостяцкой квартиры были пугающе неприютны, словно увидел он их впервые: узенькая железная койка, покрытая серым солдатским одеялом, голый диван, ворох газет на полу... У него была скверная привычка - бросать просмотренные газеты на пол и не убирать неделями. Он долго стоял у порога и вдруг остро почувствовал одиночество; и такая тоска подкатила к самому горлу, что дышать трудно стало. Он растворил окно и начал собирать газеты: "Хоть печку затоплю - все веселее с огоньком будет..."
17
Через неделю, июньским погожим утром, Песцов укладывал свой нехитрый багаж в райкомовский "газик". Всего-то было два потертых фибровых чемодана, зеленый охотничий рюкзак да ружье в чехле. На машине можно было добраться только до переправы, а дальше придется ехать километров двадцать по таежной дороге на телеге. Уложив багаж на заднем сиденье, Песцов посмотрел на прикрытые ставнями окна, на опустевшую избу, где он прожил почти три года, и невесело подумал: "Как берлога... Хозяин вылез - и все мертво. Шатуном живу, бродягой".
Он круто повернулся и крикнул шоферу:
- Трогай! Чего ждать!
Шофер нажал на стартер, и "газик" тронулся, набирая скорость. Ветер ворвался в щель под приподнятое смотровое стекло, надул рубахи на Песцове и шофере, сразу сделал их толстыми и горбатыми.
- Смотри, кажется, сам идет, - сказал шофер, кивнув головой в сторону высокого пешехода, идущего навстречу обочиной дороги.
- Ну-ка останови! - приказал Песцов и вылез из машины.
К ним приближался Стогов в расстегнутой белой рубашке, с толстой суковатой палкой в руке.
- Быстро ты уложился, - сказал он, здороваясь. - А я думаю, что за сборами тебя застану. Вот, решил пройтись до твоей хаты. Моционю, брат. Одышка донимает, да и нога расшалилась. Вчера пришел к врачу, он спрашивает: "Что с ногой-то?" - "Да, говорю, наверно, старость подходит". А он посмотрел на меня и выпалил: "Она уже подошла". Вот и пришлось прихватить палку, чтобы от старости отбиваться. - Стогов громко засмеялся.
Песцов скупо улыбнулся.
- М-да, - неопределенно произнес Стогов, и его широкое рыхлое лицо сделалось озабоченным. - Матвей, ну-ка на минутку отойдем! - Он взял Песцова под руку, отвел на несколько шагов от машины. - Жене-то не звонил перед отъездом?
Песцов вскинул голову.
- Зачем?
- Ну... - Стогов неопределенно покрутил ладонью. - Хоть бы развод запросил.
- Запрашивал.
- А что она?
- Говорит, не время, - Песцов невесело усмехнулся. - Диссертацию готовится защищать... Потерпи, говорит, до осени.
- Ты вот что, Матвей, примешь там дела и до уборочной махни-ка недели на две в город, а? Может быть, и столкуетесь с ней... Сойдетесь. Мой шофер подбросит тебя от переправы до станции... Только позвони.
- Зачем вам это нужно? - Песцов печально глядел на Стогова.
- Не мне это нужно, а тебе. В колхоз едешь.
- Спасибо за внимание.
- Ишь ты, какой гордый! Ну, как знаешь. Присматривайся к колхозу. На твои выборы сам приеду. - Он подал Песцову мясистую ладонь.
- Мишка! - крикнул Стогов шоферу. - Матвея Ильича с ветерком доставь, чтоб в горле щекотало.
- Есть, чтоб в горле щекотало, Василий Петрович!
Песцов сел. "Газик" сорвался с места, точно нетерпеливый рысак, разбрасывая засохшие комья грязи.
- Тише ты, разбойник! - погрозил палкой Стогов вслед машине.
- Это он только для острастки машет, - озорно улыбаясь, говорил Миша Песцову. - А сам любит, когда я так срываюсь... Старик что надо...
Немного помолчав, Миша стал развивать свою мысль:
- Я его за что ценю? Вот приедем с ним в колхоз. Он первым делом скажет: "Накормить моего шофера!" А я от себя добавлю: "И поднести!" И полный сервис, как говорят в Америке. Про вас я ничего не скажу, потому что вы ездите один... Сами водите. А вот поедешь с Бобриковым, он не то что шофера покормить - сам не сядет, когда его приглашают: "У меня все при себе... С собой..." Вынет из портфеля газетный сверток, отвернется и мусолит какую-нибудь обглоданную куриную ногу. Да еще поучает: "Первое дело в человеке - это неподкупность..." А по-моему, такое дерьмо и подкупать никто не станет.
Ехали быстро. Дорога то полого спадала в глубокие, заросшие орешником и молодым темнолистым бархатом распадки, то обручем обхватывала крутобокие увалы, по которым густо зеленели всходы яровых. Изредка вдоль обочин попадались одинокие, понуро стоящие дубки, точно пешеходы, сошедшие с дороги в ожидании попутной машины. "Газик", то легонько шурша дорожным гравием и припадая на передние колеса, спускался в низины, как гончая собака, вынюхивая след пробежавшего зверя, то, радостно воспрянув, мчался на взгорья, оставляя за собой густые клубы дорожной пыли.
Песцов рассеянно смотрел на раскинувшиеся холмистые просторы и думал о селе Переваловском, о колхозе, о земле, на которой придется ему жить и работать. Наконец-то он придет к ним не ревизором, не наставником, а сотоварищем. Поймет ли он их? Примут ли они его? Изберут ли еще? И что ждет его там? Какие удачи? Какие горести? Выдержит ли? Главное - в руки себя взять. Упасть духом, раскваситься - последнее дело. Эту заповедь Песцов усвоил с детства.
"Эх, Мотя, милый! - говаривала ему мать. - Ведь она, наша жизнь-то, какая? Одно сумление да беспокойство. В муках рождаемся, в муках и помирать будем. Так чего же духом падать?!"
Он рано потерял отца. Пять человек малолетней ребятни остались на руках его матери, простой крестьянки. И не по книжкам усвоил Песцов, что значит пустой трудодень, - эту тяжелую мужицкую истину. Бывало, с весны, еще загодя до сева, они, ребятишки, с мешками да кошелками, словно грачи, рассыпались по старой картофельной пахоте, собирая прошлогоднюю, не чисто выбранную картошку. Картошка была мокрой, липкой, вонючей, но ребятишки с жадностью хватали ее и совали в мешки. А потом, кряхтя, выгибая спины, обливаясь потом и липкой вонью, несли ее с великой гордостью домой... Там на рогожах и старых ватолах рассыпали на солнце, высушивали и перетирали пальцами - уже сухую, похожую на спрессованную золу картофельную труху. Это был их "трахмал", их хлеб, блины, оладьи... Да, не по книгам знал Песцов, что такое пустой трудодень. И не по зову времени, не по романтическому настрою и прочим выдумкам досужих умников ушел он, преуспевающий аспирант, в деревню. Он шел туда для того, чтобы поставить на ноги хоть одно село, чтобы достаток вошел в избы. Сделать людей счастливыми.
- Вот и переправа! - прервал раздумья Песцова Миша.
По еле заметной в траве дороге "газик" подкатил к пологому берегу Бурлита. В стороне, в кустах, стояла крытая щепой изба перевозчика-нанайца. Возле самой воды на опрокинутом бате - узкой и длинной долбленой лодке - сидели Арсе и Лубников, курили. На противоположном лесистом берегу виднелась телега, возле которой паслась привязанная гнедая лошадь. Переправа стояла на кривуне; Бурлит лениво разворачивался, поблескивая белесой мелкой рябью, и исчезал за поворотом в синих лесистых берегах.
