Владимир Кантор - Рождественская история, или Записки из полумертвого дома
- Вещи его все соберите. Чтоб потом претензий не было.
А потом своей напарнице:
- Неправильно мы его положили, надо бы ногами вперед. Ладно, давай развернемся. Или не получится? Узко. Ну переложим.
Они переложили Глеба, чтоб все было, как надо по традиции, вере и суеверью, и выкатили его ногами вперед из палаты. У сестры и у жены текли по щекам слезы. Они чего-то доставали из тумбочки, запихивали в полиэтиленовые пакеты, а потом, не утирая слез, побежали следом. Через десять минут одна из санитарок, тетя Дуся, вернулась с ведром и шваброй на длинной палке и начала усердно протирать пол. Запахло карболкой. Так и не сказав ни слова, она протерла пол во всей палате и вышла, закрыв за собой дверь. Мы тоже молчали.
- Дела, - сказал, потянувшись, Славка, когда стало ясно, что к нам уже никто не зайдет. - Вот и жизнь кончилась. А теперь давайте спать, уже четыре скоро. И так всю ночь прыгаем.
Он решительно выключил верхний свет, подошел к своей постели, снял шаровары, рубаху, остался в трусах и в майке, влез под одеяло. И погасил свой ночник. Все последовали его примеру, последовал и я.
Но заснуть я не мог. Дурацкие мысли не покидали меня. А все же если это Тать? Тать в нощи. Может, и не нарочно, а как говорила мне очаровательная женщина-врач: "Возможны ошибки. Лечит то, что убивает. Ошибешься, и может убить. Трупный материал? Так называют тех, кто очевидно не выживет. Но иногда и с нормальным материалом ошибаешься..." Да, именно так она говорила. Возможны ошибки. И Тать в чем-то ошибся, когда назначил операцию на понедельник и дал Глебу лекарство, чтобы поддержать его, но которое убило его в три дня? А может - тут мне стало почти дурно, - бред-то мой ночной правдив был и на понедельник он меня готовит. Однако в чем же грехи мои, чтоб меня в жертву приносить? Но в жертву всегда именно невинных приносят. Фу, безумие какое-то! Я так с ума свихнусь. Надо встряхнуться. Хорошо им, уже спят все. Их-то, небось, к операции не назначили, у них уже все позади. А может, это типичный страх больного перед операцией. Стоп! Мне же не нужна операция. Мне еще надо колоть несколько дней кровоостанавливающее - и домой, долечиваться. Нет, надо что-то сделать, успокоиться и все разумно обдумать. Голова гудела, требовала сна. Однако заснуть я не мог.
И тут мне страстно захотелось курить. Именно страстно. Но сигарет у меня не было. Кроме умершего Глеба, курил еще только Славка. Я зажег ночник, тихо сполз с кровати, благо делал это раз от разу увереннее, натянул теплую пижаму, обошел Славкину койку и прокрался к его тумбочке. Он бы угостил, если б я попросил, но не будить же его из-за вдруг возникшей прихоти человека. Пачка "Примы" без фильтра лежала на тумбочке сверху. Я вытащил одну сигарету, взял зажигалку и, осторожно приоткрыв дверь, вышел из палаты. Весь наш этаж спал, словно не умер здесь только что человек. В коридоре тоже был полумрак. Светился лишь медицинский пост. Сидели там дежурная медсестра Наташка, санитарка тетя Дуся и вышедшая к ним покурить Сибилла.
- Почему я сегодня на дежурстве? - переспросила кого-то она. - От злости. Тать обещал со мной вместе Рождество провести, да раздумал. А я, чтоб дома в подушку не реветь, Сашеньку с матерью оставила, а сама сюда. Отвлечься думала. На чужие беды смотришь, свои меньше кажутся.
- Ничего себе отвлеклась! - зевая, сказала Наташка. - Интересно, а мертвые видят живых или это сказки?
- Какие уж, милая, сказки! - возразила верзилистая тетя Дуся. - Самая что ни на есть правда. Ты вот фотографии смотришь? А они ведь на тебя глядят. Мы умрем, а они все еще будут жить и других людей увидят. А уж патреты, что в музеях висят, только и делают, что смотрят. А жизнь, говорю вам, девушки, загадка, никто ее не разгадает, никакие ученые. Современные батюшки что! А вот в наше время, в советское то есть, прямо святые были. Батюшка маму-то отпел. А потом говорит: "Ровно через год и меня хоронить будете". Так точно по его словам и вышло. Ровно через год преставился. День в день. А когда моя мама умирала, я ее прошу, мол, дай мне с того света знать, что там есть, на том свете, да и есть ли он вообще. Мол, знак какой-нибудь дай, чтоб знали, что ты там. Ладно, сделаю, говорит. Ну вот ее отпевают три ночи, дьячка наняли. А брат с женой на третью ночь в четыре утра собрался пойти - скотину выгнать, чтоб к шести вернуться. А выйти ему из сенцов не удается, дверь не открывается. Там, с той стороны, лопата стояла к стенке прислоненная, двадцать лет стояла, не шелохнулась. А тут упала, да так, что в пазы стенки вошла, так что дверь не отворить, поперек встала. Брат сквозь окошко в сенцах лопату тащит, а вытащить не может. Такой знак мать подала: мол, не уходи раньше времени. Просили, чтоб подала знак, вот и подала, сами напросились.
Про больничные дела они не говорили. И хотя на этот раз (не то что в бредовые прежние ночные выходы) я себя вроде бы контролировал, тем более показалось мне странным, что слышу из такой дали ночной приглушенный разговор. Слушать мне стало неинтересно. Я отправился в туалет. Оперся о подоконник, посмотрел в окно, но зажженный мной свет сделал заоконную тьму практически непроницаемой. Можно было только догадываться, что там, снаружи, находится продолговатое здание, куда, по всей видимости, отвезли тело (уже труп?..) Глеба. Поскорее закурив сигарету, я затянулся. Конечно, собирался я, как в кино и в романах делают хорошие персонажи, курить и размышлять о жизни. Но первая же затяжка просто сбила меня с ног. Голова нехорошо закружилась, предметы поплыли перед глазами, тело стало жарким и обмякло, ватные ноги перестали держать. Я начал оседать. Пересилив себя, навалился на подоконник, уцепившись за ручку окна. Сигарету я уронил на пол - и без того нечистый. "Кто бы меня вывел отсюда?" - подумал я.
- А некому. Все спят. После таких-то хлопот ночных. Это только ты полуночничаешь, - ответил мне голос Ваньки Флинта.
Я скосил глаза. Положив на унитаз неизвестно откуда взявшуюся доску, сидел все тот же криворотый Флинт, все в той же клетчатой рубахе с короткими рукавами, с опущенным книзу подбородком, взглядом исподлобья и усмешечкой на губах и в глазах. Только не был он таким участливым, как в первое свое появление, сидел и смотрел, как я потихоньку съезжаю на пол. Упасть он мне все же не дал. Встал и с пиратским благородством уступил свое место.
- Ты садись лучше. Доска-то почище будет, чем пол. Хоть и в кладовке здешней нашел, а все чище.
Перебирая руками по подоконнику, я добрался до унитаза и почти плюхнулся на эту доску. Но было мне все равно нехорошо.
- Спасибо, - пробормотал я.
Ванька встал на мое место, кивнул в ответ и, похоже, приготовился начать длинный монолог. Впрочем, монологи всегда ему были свойственны. Одну руку положил он на подоконник, другой подбоченился.
- Хочешь, Боря, с анекдота начну, чтоб веселей пошло. Анекдот - это же лучшее, что у нас есть. Наша национальная валюта. Такого загробного и вместе с тем смешного юмора ни у какого другого народа нет. Надо плакать, а мы над собой вместо этого смеемся... Но к анекдоту! Он короче, чем мое предисловие. Больной спрашивает у врача: "Доктор, я буду жить?" А тот к дверному косяку прислонился и отвечает так задумчиво-философски: "А смысл?" Между прочим, я давно тебя предупреждал, что смысла в жизни никакого. Сегодня сам мог убедиться. Что жил этот Глеб, что не жил. Умер - и как и не было. Как говорят немцы, heute rot, morgen tot. На русский эта пословица обычно переводится так: "Сегодня венчался, завтра скончался". Вот и Глеб твой совсем недавно молодую желанную невесту на руках из машины до загса нес, а теперь ни желания, ни его самого, ни молодой невесты - осталась одинокая старуха. Что скажешь?
Я молчал.
- Не хочешь пока говорить, не надо. Я же все нашу старую беседу продолжаю. Помнишь, на Патриарших я тебе напомнил эпиграф к "Онегину"? Помнишь? "Здесь родится племя, которому не жалко умирать". И сценку эту с жертвоприношением по-русски я тоже показал тебе не зря. Помнишь наших святых - Бориса и Глеба? Да, кстати, по исторической логике здешний Глеб должен бы вторым умереть, впрочем, все равно интеллектуальный Борис важнее. Так помнишь ли ты, как убивали Бориса? Цитирую по Житию: "И се нападоша акы зверье дивии около шатра, и насунуша и копьи, и прободоша Бориса..." Чем не хирургическая операция? И больно ему было, и страшно, а - святым стал. И заметь себе, что значит русская святость... Ведь не за веру Борис и Глеб пострадали. Вовсе они не отстаивали ее среди язычников. Этот тать, то есть Святополк Окаянный, ведь тоже крещеным был. Впрочем, не будем об этом. Сталин тоже семинарию кончал. Короче, зарезал православный Святополк своих братьев. И стали они великим символом России. Как жертвы. Палачу не сопротивляются, а покорно ждут его ножа.
- Что ж ты не святой? - не удержался я, приходя в себя.
- А я не ждал ножа. Меня по пустому делу зарезали. Нет, святые у нас - это те, кто все заранее знает, но не сопротивляется. И сравни-ка, Христос тоже не сопротивлялся, но он за свою проповедь погиб. А у нас гибнут ни за что, знают, что их ждет, но ведь пример хорош - Борис-то с Глебом. А потом таких миллионы были, но святых только двое. Всю суть нашей психеи выразили. Оправдали, так сказать, будущие гекатомбы. Очень для всех властей и насильников выгодные святые. Разумеется, потом придумали, что таков-де у нас был путь к христианству. Но я-то другую сторону тебе показываю, все же пращур мой пират был, знал, как нападать и сопротивляться. Я, конечно, уже утонченный плод древнего древа. Однако глаз у меня точный, такого ни у кого из вас нет. Послушай вот рассуждение Бориса: "Да аще кръвь мою пролеет и на убийство мое потщится, мученик буду Господу моему. Азъ бо не противлюся..." - выговорил он последние слова немного нараспев и посмотрел на меня.
