Юсиф Самедоглы - День казни
"Бабушка, а бабушка, - спрашивал я ее, - ты почему всегда кричишь? Нельзя ли не кричать, а?"
"Да как же мне быть, сиротка мой, как не кричать, когда все в доме паек получили, а мы - что же?..".
Она обнимала меня, прижимала к себе, гладила по голове, целовала в глаза, в щеки, в лоб и, обдавая своим теплым дыханием, говорила такие ласковые, такие удивительные слова, что мое маленькое сердце полнилось огромной радостью, и эта, забытая ныне, радость пахла керосином, которым пахли платье и головной платок бабушки.
... Как много интересного сделал бы человек, если б ему удавалось остаться одному, когда ему этого захочется!.. Сел бы, например, в полночь в машину и отправился на заброшенную дачу, километрах в сорока от города, зажег бы свечу, полез бы в темный и затхлый погреб и достал валяющуюся в каком-нибудь углу, никому не нужную старую керосинку со штампом "Санкт-Петербург" и посидел бы так, опустив голову себе на колени. И, может быть, случилось бы чудо, и он услышал бы ласковый бабушкин голос: "Иди, сиротка, иди ложись спать!". Чтобы услышать этот голос, услышать не во сне, не в бреду, а чистой и свежей ночной порой, надо быть одному, непременно одному. Но в те годы, когда жива была бабушка, и отец приходил с работы поздно вечером, мальчик боялся оставаться один в комнате с высокими потолками, какие были в старых бакинских домах. В те годы все боялись одиночества, может быть, потому, что шла война, и все время дули холодные ветры... Странно, но больной не помнил лета и весен военного времени, в памяти остались лишь осени и зимы с обильными снегами... И снега тогда выпадало больше, куда больше, чем теперь... Но вот что неизменно помнит больной, это вкус черного хлеба и пустого чая.
... - Не хочу, - сказал больной, когда жена стала накладывать ему варенья в розетку. - Меня от сладкого поташнивает, - признался он.
Бергман посмотрел на него с удивлением.
- Тебе надо больше есть сладкого, - сказал он. - Приведем гемоглобин в норму - и пойдешь на поправку!
... Кое-кто из жильцов нашего дома, получающих спецпаек, посылал бабушке долю, как положено у добрых соседей. Чаще всего это была тоненькая круглая коробочка монпасье с красными, зелеными, желтыми кисло-сладкими леденцами. Бабушка пересчитывала их все до единого и делила на две неравные части: поменьше - мне, побольше - моему отцу. "Он, бедняга, от зари до зари работает, так пусть ему силы прибудет!".
Она сама леденцов не ела, чай пила с огрызком желтого сахара, который варила сама из сахарного песка; положит, бывало, в рот крошечный огрызок, запьет желтоватым кипятком из алюминиевой кружки и еще несколько раз оближет палец, хранящий сладость огрызка, и так всю кружку допьет. "Чем добру пропадать, лучше уж мне пропасть!" - смеясь, говорила она при этом. Один раз в два-три месяца бабушке в качестве соседского пая приносили бутылку водки или коньяку. С засветившимися от радости глазами она несла свой пай на Кубинку и выменивала его на буханку белого хлеба. Отец, сколько помнится, не пил спиртного.
Спустя годы, после того, как похоронили бабушку, однажды летним вечером, когда отец с сыном, как обычно, пили чай на кухне, отец признался, что когда-то он и водку пил, и пиво, но перед самой войной, наслушавшись и насмотревшись кое-чего, бросил. Бывалые люди говорили, что привычным к табаку и водке, там приходится худо. Что из-за полстакана водки человека и убить могут... Отец, чернея лицом, когда говорил об этом, голос его сипел, как оборванная струна: "Ах ты, жизнь окаянная, язви тебя в корень!".
Мальчик, слушавший отца во все уши, плохо понимал, что такое жизнь и ее корень, и ему казалось, что где-то далеко от их дома есть нечто, похожее на глубокий колодец, какие бывают на загородных апшеронских дачах, и это нечто и есть то, что отец называет словом "жизнь", а еще чаще "окаянная жизнь"... Люди, которые попадают в эту "жизнь", назад не возвращаются, так и остаются там на веки вечные...
В те годы по вечерам часто падало напряжение, и яркий белый свет в электрических лампочках начинал вдруг краснеть и мигать, и в этом красном мигающем свете угольная чернота отцовского лица казалась отражением за оконной ночной темноты. Как будто кусок этой зловещей темноты оторвался от своей массы, пробил стекло и прилепился к отцовскому лицу.
"Ах ты, жизнь окаянная, язви тебя в корень!".
... Марк Георгиевич и Замина о чем-то увлеченно беседовали, кажется, о детях. Больной, хоть и сидел рядом, слышал их слова из какого-то далека, как если бы эти слова застревали в какой-то точке разделяющего их малого пространства. И почему-то в поток этих слов вливались обрывки, других слов, которые застряли в другом времени, в детстве, ставшем далеким прошлым и вдруг так ярко вспомнившемся. "Палач, сын палача!", - говорил отец, и ему из кухни тотчас отзывался испуганный голос бабушки: "Вахсей, опять ругает!".
И как было не пугаться бедняжке, ругатели "палача" бесследно исчезали, а семьи их оставались без хлеба и крова...
Больше всего на свете я боюсь ночных телефонных звонков, особенно с недавних пор. Ночной звонок не сулил ничего хорошего, а я, откровенно говоря, истосковался по доброму слову, по радостной весточке. Кто верит тот верит, не верит - не надо!
Марк Георгиевич давно ушел, дети, вернувшись от соседей, поужинали хлебом с сыром и сладким чаем и отправились спать, а я, спросив у жены разрешения, с наслаждением выкурил сигарету. Жена, помыв посуду в кухне, вернулась в столовую, взяла с серванта термометр, встряхнула его и молча протянула его мне. Я так же молча сунул его под мышку. Три минуты мы просидели в молчаливом ожидании, и мне показалось, что жена даже дыхание сдерживает. Наконец я вынул термометр и протянул, не глядя, жене. Она не разрешает мне смотреть, говорит, рука, мол, у тебя тяжелая. Жена взяла термометр, посмотрела, слегка сощурившись, и вздохнула с облегчением:
- Тридцать шесть и семь! - сказала она, и сказала это таким тоном, как будто в зависимости от термометра решался вопрос моей жизни и смерти.
Старинные часы в углу - тоже приданое жены, пробили половину первого, и в это время раздался такой оглушительный в тишине телефонный звонок, что у меня в грудной клетке запрыгало сердце. Жену тоже напугал этот звонок, до того напугал, что она не решилась взять трубку. Звонил Марк Георгиевич.
- Я забыл сказать тебе давеча. В прихожей на вешалке я оставил папку, которую тебе послала Салима-ханум. Дневник отца, кажется. Дo свидания. Доброй ночи.
И все.
- Кто это?!
Я махнул рукой.
- Марк Георгиевич, кто ж еще? Надо же, как напугал. Он там папку оставил, дай-ка мне ее, - я показал рукой в сторону прихожей. Когда жена поднялась, чтобы идти за папкой, я остановил ее. - И рюмку коньяку, а? жена бросила на меня недовольный взгляд, но открыла стеклянную дверцу серванта, достала бутылку армянского коньяка и бокал, налила и подала мне. Я подождал, пока она уйдет, и выпил залпом.
В самой середке синего, раскрывшегося, словно гигантский зонт, небесного свода над отвесными ледниками стоял огромный желток солнца. Свет жемчужного солнца был холоден, как лед, и под его мертвящей тяжестью стонали скалы. Там, где извечно белели снегом ледники, все было желтым-желто.
Однажды солнце так глубоко вздохнуло, что испарились все земные воды, обуглились все листья на деревьях, а слепой ашуг, ощутив проникший в нутро ему ледяной холод, провел рукой по волосам и бороде и понял, что у него не осталось ни единого черного волоска, он поседел в один миг. Ашуг заплакал, и из глаз у него вместо слез посыпались льдинки. Он, открыл рот и пропел последнее в мире баяты, и слова этого баяты, обледенев в воздухе и позванивая ледяными сосульками, взорвались воплем о помощи в желтом мареве обледеневшего мира:
- Не оставь справедливой милостью своих тварей, э-эй, Пещера Дедов!
- Да прервется род ваш навеки, э-эй, двуногие твари!
... В Пещере Дедов слышался шорох, там, во тьме, зарождался ветер, он вставал со своего ложа и готовился к нападению. Вырвавшись на волю, ветер растянулся с запада на восток, прошел по середине мира, растворяя на своем пути в себе - белое, красное, зеленое, и превращая все в непроглядную мглу, вырывая деревья с корнем, превращая в мерцающие миражи лучи огромных звезд, разрывая сердца людей, наматывая их себе на палец и выстреливая потом, как из пращи...
Беда, как известно, одна не ходит. Так-то, сестра!
Государя трепала жестокая лихорадка. Его укрыли двумя одеялами, но он не мог согреться. Скопец Энвер спал, прикорнув, как собака, на килиме перед изножьем широкой тахты. Во сне он ел цыпленка. Если б государь узнал о том, что его преданный слуга ел во сне цыпленка, то, без сомнения, велел бы палачу отделить ему голову от тела. Потому что вот уже два дня как государь помирал с голоду и, мечтая о куске хлеба, не мог заставить себя проглотить и маковой росинки - в горло не шло. Откуда она нашла на него, эта страшная хворь, аллах?! И неужто ты допустишь, всемилостивый, чтобы он вдали от своей земли, не взяв неприятельской крепости и не остудив своего гнева, умер на чужбине, от черной лихорадки, как издыхает пес? Ему ли, повелителю, умирать в походном шатре, не достигнув вожделенной цели? Несправедливо это, и ты, всеблагий, не допустишь этого....
