Елизавета Михайличенко - И-е рус,олим

-- Он считает, что лучше было бы тебя представить как такую эротическую фантазию царя Шломо,-- не успевая затормозить, заканчивает мысль Давид.

-- Врешь! -- кричит Марта.-- Не так переводишь! Он сказал "как янки"! При чем тут американцы? Это про меня, да? Он маньяк! Да! Я знала это с самого начала! Я все видела! Как он бросил пить кофе и побежал за мной, не заплатив!

-- Вот сука! -- чуть ли не с восхищением объявляет Кинолог.-- Да у нее глаза на жопе! Она ими вращает! Только я заплатил! Слышишь, ты! Просто еще до того...-- он переходит на иврит.-- Кто за тобой шел! Я к Грише шел!

-- Ха! -- вопит Марта.-- Ха-ха! Не шел он за мной! Да ты следил! Крался! Я нарочно то замедляла, то ускоряла шаги! А ты оставался на том же расстоянии! Так не ходят! Так преследуют! Зачем ты это делал, маньяк?! Если я тебе понравилась, почему не подошел, как человек?!

Гриша оскорбительно ржет. Ох...

-- Да кому ты нужна?! -- орет Кинолог, как настоящий мерзкий голливудский злодей.-- Посмотри на себя! Субботняя скатерть! Никому не нужна! Разве что голодному итальянцу!

-- Почему теперь итальянцу? -- задумывается вслух Марта.

Гриша вытирает руки заляпанным пестрым полотенцем и за шиворот тащит Кинолога к двери. Как кобеля от суки, точно. Зрелище неприятное, но приятное. У порога Кинолог упирается всеми четырьмя конечностями в косяк, оборачивается и успевает прокричать Марте:

-- Потому что ты похожа на спагетти! И то он тебе сначала нос расквасит! Потому что даже голодный, даже итальянец, предпочитает спагетти с кетчупом! Пусти, сука!..

5. ПЕРВЫЙ ГОНОРАР

Давид

Когда мы подходили к стенам Старого Иерусалима, в том месте, где подземная стоянка обдала нас жарким, влажным и смрадным дыханием льва, Лея взяла меня под руку:

-- Знаешь, Давид, когда я впервые их увидела, эти стены, то подумала -за ними если и не рыцарские замки, то что-то вроде старого Таллина, но только гораздо древнее и торжественнее. А мы еще зашли тогда не через эти ворота, как нормальные туристы, а через те, которые левее, вон там. Новые. И такой там оказался кишлак... Так обидно даже стало... Ты понимаешь о чем я говорю?

-- Конечно. Мы вообще все неправильно пришли к Иерусалиму. В каком-то смысле это просто блядство.

-- Как это?

-- Слишком просто. Как вместо сложного брачного ритуала, или многомесячного соблазнения прекрасной дамы -- перепихнуться на вечеринке. Удобно, но не впечатляет.

Я думал, она смутится или обидится. Не надо было ей такого говорить после всего, что было вчера. Но она поняла, что я не ее имею в виду. И еще мне понравилось, что ей стало интересно:

-- А как надо? -- спросила Лея.

И я, как смог, рассказал ей. Как надо. Годами решаться. Годами готовиться. И, наконец, вывалиться из своего жесткого и единственно возможного уклада. В смутную, лишь слегка обозначенную полуправдивыми рассказами неизвестность. Покинуть свой город, от которого ни разу не удалялся дальше пасущейся козы или дневного пробега кареты. И ощутить эту опасную и всеохватывающую, как морозный воздух после натопленного несвежего жилья, свободу. Впрочем, все это у нас, советских эмигрантов было. Но это лишь начало.

А потом -- недели на шаткой палубе с реальной вероятностью остаться без могилы, а потом -- ощущение святой тверди под ногами и библейской тверди над головой. Чужое седло и ожидание нападения бедуинов. Но при этом все отчетливее слышится Глас, к которому обращался, взывал так долго, который сначала ловил в своем сердце, как ловили мы в тогда живом СССР крохи свободной радиоинформации в треске мирового эфира и глушилок. И вот -наконец-то -- ощущение диалога, все громче и громче Голос, все тоньше и точнее настройка, уходят лишний шум, треск, ерунда.

И идешь-едешь день, два, три, и проводник на неизвестном языке небрежно называет невысокие плавные горы, а ты понимаешь, что горы эти -- Иудейские. И начинается узнавание. Ты входишь в разреженный воздух новой действительности, ты жадно ловишь каждый новый момент узнавания и сопоставления -- могила порока Самуила (вдох), вид на Иерусалим (вдох), который наблюдал Ричард, желая его всем своим Львиным Сердцем (вдох).

И вот ты задышал, ты учишься жить с ощущением реальности этого Города, он словно выходит, выдвигается из тьмы твоего мечтательного небытия, опускается на землю с небес -- для тебя, в награду за веру и усердие. И как женщина, играя в ручье, вдруг смыкает руки в кольцо, обнимая воду, так и эти стены отгородили нечто в потоке времени, нимало не замедлив его течения.

Но понимание того, что подошвы твоих сандалий ступают по тем же камням, по которым ходили... о, это ощущение коварно, с ним можно научиться жить, но привыкнуть к нему невозможно, оно настигает внезапно, словно прыгает на тебя с городских стен рысь. И ты, хоть и продолжаешь движение, но как-бы внутренне застываешь от изумления и ужаса временнОй безнадежности. А полного осознания происходящего все равно нет, потому что чем больше слоится твоя память, чтобы обнаруживать на каждой пластинке имя, событие, дату, тем невероятнее кажется тебе то, что ты находишься на краю этого временного водоворота.

Знай, что отворачиваться от темного вертящегося зрачка его поздно, сливное отверстие существует уже не где-то там, а прямо тут, оно проходит через душу того, кто находится в Иерусалиме, через твою душу, и в лучшем случае, ты проскочишь через него, винтом выпьет тебя глотка безжалостного великана, да и вывернет обратно чудом сохранившимся. А в худшем случае ты потеряешь себя, ты познаешь приобщение к таинству прошлого, ты заболеешь пророчеством, и даже если ты принадлежишь будущему, если ты вспомнишь, что живешь в двадцать первом веке, то тебе поставят специальный диагноз "иерусалимский синдром", и залечат на первое время в психиатрической больнице в Гиват Шауле, что у кладбища, навсегда оставив на дне осадок сопричастности и тоску незавершенности. Потому что ты-то прекрасно знаешь -в этом вечном Городе любое будущее -- все равно прошлое.

-- Лея, а вот как ты относишься к "иерусалимскому синдрому"?

Она неожиданно рассмеялась. Смех у нее легкий, пузырящийся. Это хорошо, потому что по смеху можно узнать о человеке очень много. Скорее всего, наше опьянение друг другом будет праздничным, легким, непродолжительным.

-- Если честно, почти никак не отношусь. Пару раз в больнице видела. Я вообще не уверена, что это надо выделять в отдельный синдром. Но я этому сочувствую, как иерусалимка... нет, иерусалимтянка... как сказать "иерушалмит" по-русску? Иерусская... Иерусалка!

Я задумался и предложил:

-- Постиевусейка.

Это ее почему-то сильно рассмешило. Надо будет проверить на наших -действительно ли это так смешно.

Успокоившись, она воскликнула:

-- Вот! Дщерь иерусалимская! А я, знаешь, хотела бы отсюда уехать.

-- Почему?

-- Забавно, большинство спрашивает "куда".

-- Это хорошо или плохо, что я так спросил, доктор?

-- Это в пределах нормы. Тем более, что я не знаю куда. Поэтому мне проще ответить на твой вопрос... Потому что я не чувствую этот Город своим. И себя в нем своей не чувствую.

Она замолчала. Мы шли по Армянскому кварталу, который казался слепым -дома без окон, казарменный какой-то переход мостовой в высокие стены. Прохожих практически не было, но не было и ощущения, что мы здесь одни. Не хотелось говорить громко или как-то не так себя вести. По сути мы шли по христианскому гетто. Из века в век копящему и передающему скорбный опыт тихого незаметного существования в мусульманском окружении, с деревянными колоколами, не звенящими, а кашляющими.

Мы шли в дом Линя, то есть теперь уже -- к Белле. Потому что Лея занималась со своими больными психодрамой. Но в больнице психи не раскрепощались, как могли бы. И я посоветовал проводить репетиции в этом особняке. Там как раз был подходящий зал. И вообще, полно свободного места.

Перед дверью я заметил, что Лея медлит, словно что-то ей мешает.

-- Давид, может, не пойдем? Знаешь, не надо. Правда. Как-то мне неловко. Неловко ее об этом просить.

-- Да брось. Пустяковое, в общем, дело. Вы же подруги.

Она хмыкнула. Хмыкнул и я. Интересно только, что она нашла в этом смешного. Она же не могла знать, что все это предлог. И мы пришли на межсобойчик по случаю переноса первого десятка соломоновых жен из мастерской -- сюда, в Старый Иерусалим, в дом Линя. Краеугольный камень проекта был заложен! А у Гриши твердый принцип -- первый гонорар, если за ним что-то маячит -- пропивать.

Я уже протянул руку к кнопке интеркома, но Лея сказала: "Подожди!" и я руку отдернул. Вернее, я отдернул ладонь за доли секунды до того, как услышал "Подожди!" Еще я ощутил смутное беспокойство, а вместе с ним -смутную благодарность, что мне не надо будет объяснять почему я отдернул руку. И в возникшей секунде тишины я уже знал что услышу. Мотор мотоцикла. Того самого. И, оглянувшись, я конечно же его не увидел.

-- Слушай, Давид... Давай, что ли, цветы купим? А то с пустыми... Мотоцикл ревел, как бы просыпаясь и потягиваясь.