Елизавета Михайличенко - «Ахматовская культура» или «Не ложи мне на уши пасту!»

Елизавета Михайличенко

"Ахматовская культура" или "Не ложи мне на уши пасту!"

Детектив-каприччо

1. Сумасшедшая сука

Умница уникален. И хотя не очень понятно почему его алия должна была завершиться у нашего порога, да еще в предрассветном кайфе отпускного утра, я даже слегка обрадовался. Скучно не будет.

Ленка, при виде своей старой гитары, взвизгнула от восторга и принялась потрошить холодильник, а Умница, прижимая одной рукой ностальгический термос с китаянкой и цветочком, а другой — собачье отродье по кличке Козюля, в лицах повествовал, как он здорово нас нашел:

— … а он говорит: «Не знаю и знать не хочу ни Бренера, ни русских маньяков, звонящих по ночам, потому что дешевле…»

Осознание, что в упорном поиске нашей семьи Умница перебудил с полдюжины других, примирило меня с его эйфоричным скотством. В конце-концов, найти меня по адресу, где я не прожил и недели и о котором знало во всем Израиле всего несколько человек с неизвестными Умнице телефонами — это ли не свидетельство гибкости ума и патоплатонической привязанности к моей жене Ленке.

Снизу раздраженно бибикнули.

— Мое такси, — пояснил Умница, — пусть бибикает, все равно мне его государство оплатит. Я ведь заявил, что еду в Эйлат, так шофер был очень рад покрутиться в центре… А у вас ничего городок, симпатичный. А название — совхозное. Маале-Адумим, «Красный подъем», это же надо!.. Что это он все время сигналит? А, я ведь в такси рюкзак оставил. Ну ладно, сбегаю отпущу.

В беззащитной тишине водила и Умница долго и грубо посылали русскую и марокканскую общины в разные географические и анатомические места. Окна зажигались, как счет на футбольном табло.

Из лучшей спальни (метраж, вид, балкон, «потерпите, мне уже немного осталось»), выплыла теща с челюстями в стаканчике. В моем, граненом, вывезенном с единственной благородной целью (принимать лекарство от ностальгии.

— Шобака?! — ужаснулась она, глядя на Козюлю со страхом и отвращением.

Козюля ответила ей взаимностью.

— Иж Рошшии што, вшех породиштых шобак уже вывежли?

— Мама, это приехал Умница, — объявила Ленка, — ну, Фима Зельцер, помнишь? Это моя, то есть теперь его гитара и его собака.

— Ах, Фимошка! — расплылась теща, глядя на меня. — Надо же, нашел тебя вше-таки! Он так и оштался не женат?.. Ой какой термош! Помнишь, Леношка, у наш ведь тошно такой, вы еще не давали мне его вжять. А вот Фимошка… теща протянула руку к термосу.

Лучше бы она этого не делала. Козюля странно изогнулась, по-кошачьи, сбоку поддала по тещиному тапку и дико взвизгнула. Теща резво отпрыгнула, взмахнув рукой со стаканом, и новые ее челюсти брякнулись на каменный пол.

Пока мы втроем в приливе страха перед ценой зубоврачебных услуг ловили верхнюю челюсть, нижней занялась Козюля. Она подтянула ее к себе лапой, брезгливо подняв верхнюю губу осторожно взяла зубами, поскуливая перекусила и, поджав хвост, уставилась на нас исподлобья.

— Шука! — только и сказала теща.

Втроем шагнули мы к суке, а она вдруг закатила глаза, завыла дурным голосом и, повалившись, стала дергаться. Отдергавшись, она быстро взглянула на нас и, правильно все оценив, принялась визжать и скулить.

А по лестнице уже громыхали туристские ботинки — это летел на подмогу своей твари Умница. Он бросился к ней и запричитал:

— Ну что, что тут с тобой делали эти люди, Козюленька моя, умница, ну, собачка, собачка хорошая, что случилось?!

Софья Моисеевна всхрапнула и ушла в ванную. Ленка испуганно смотрела на обломки челюсти в собачьей моче.

— Десять тысяч шах,[1] — прокомментировал с дивана Левик, — и мат.

Хорошо, что я не согласился на ваше гнусное предложение ждать с маарехет стерео[2] до переезда.

— Умница, — воззвал я нерадостно, — у твоей суки что, крыша поехала от счастья?

Умница, убедившись в целостности сукиной шкуры, жизнерадостно ответил:

— Она у меня вообще-то сумасшедшая! Припадочная. Я ее на дороге подобрал после аварии, с проломленной башкой. Аж мозг был виден! И сам вылечил. Я для нее луч света в темном царстве. И она без меня тут же деморализуется — все жрет. И ничего с этим не сделать, потому что на привязи она воет, а в наморднике гадит.

— Она и без намордника гадит.

— Бывает, — легко согласился он. — Я лужу вытру, Ленка, тащи тряпку. У нее от страха эпилептические припадки с недержанием мочи. А это что за дрянь тут валяется?.. О боже, зубы! Козюленька, покажи зубки! — он полез суке в рот, пересчитал зубы и просиял. — Это не ее!

— Это мамины! — надрывно зашептала Ленка, косясь на ванную. — А твоя собака их сожрала!

— Я склею! — пообещал Умница. — Тут же полно хороших клеев!

Ленка махнула рукой:

— Какое там склею! Теперь придется снова делать!

Дверь ванной жалобно скрипнула.

— Да уж! — легко и весело согласился Умница, развязывая рюкзак.

Придется! Это уж как пить дать. Как же маме кушать без зубов? Ну, здесь ведь с этим проблем нет — полно стоматологов понаехало — пойдет и вставит.

— Дурак, — страшным шепотом объявила Ленка, — у нее же теперь жених!

Как она завтра на свидание пойдет?

— Жених!? — восхитился Умница.

— Тише. В Израиле это нормально — здесь женятся в районе двадцати и семидесяти. Такая статистика. И ты со своей сукой можете ей всю жизнь испортить!

— Ну уж, — заморгал Умница, — так уж и всю. Во всяком случае, первые семьдесят лет ей испортил не я, — он вытащил из рюкзака связку копченой колбасы и потянул носом. — Спорим, у вас тут такой не делают? Давайте чай пить! А маме мы на мясорубке прокрутим и на хлеб с маслом намажем. Где тут у вас мясорубка, я прокручу!

— Сегодня будет вместе со всем багажем, — пообещала Ленка. — Мы тянули до последнего — чтобы уже в новую квартиру. Даже штрафы платили за хранение. Мы ведь всего несколько дней, как в Маалуху переехали…

— Некстати, — заметил Умница. — Нам ведь теперь всех наших созвать надо.

Позвоните, чтобы привезли завтра. Но сначала позвоню я, а то все по работам расползутся…

Судя по количеству звонков, их клуб самодеятельной песни прибыл сюда в полном составе, как на гастроли.

— Умница, прекрати! — каждый раз требовала Ленка. — Ну посмотри, куда ты людей тащишь!

— Поздно, поздно отменять, — отмахивался Умница. — Алло, Лелю пожалуйста.

Куда звоню? В Хеврон. Это Хеврон? Ну вот. Ты ей кто? Друг? И я ее друг, Фима Зельцер, она тебе про меня рассказывала?..

— Елка?! Здесь?! — ахнула Ленка. — На территориях?!

Действительно, трудно было представить Елку Смирнову донских казачьих кровей среди самых крутых поселенцев.

— Как она туда попала? — заверещала Ленка.

— Еще не знаю, мне только что Капланчики телефон дали, — констатировал Умница. — Она уже пару недель тут. Проводил ее туристкой к Капланчикам, а она уже и не у них… То ли поссорились, то ли рыжие тут нарасхват…

Ленка обиженно засопела:

— Капланчики мой телефон знают — тоже куда-то пропали…

— Все, все будут. Ты, Леночка, лучше бы что-то приготовила, жрать же все захотят. Ты ведь наших знаешь — им лучше жрать дать, а то они сами найдут…

Умница так ловко управлялся с Ленкой, что я с горечью осознал последние двадцать лет супружеской жизни можно было провести гораздо спокойнее.

— А ты, Боря, лучше бы за бутылкой сгонял — все-таки столько не виделись, — снизошел он и до меня.

— Для кого лучше? — поинтересовался я, не собираясь обеспечивать алкоголем всю эту шестидесятчину.

— Для людей лучше, Боря, — доступно объяснили мне.

… К полудню в доме царил багажный карнавал. Казалось, что любимый фарфор заменил Софье Моисеевне челюсти. Ленка и Левик с визгами: «Это же мой, мое, мои» носились по комнатам. Ленка — между кухней и прислоненным к стенке в коридоре зеркалом (обязательно разобьется, ну и пусть). Левик нагромождал свои вещи во всех углах. Теща втихаря вила гнездышко в лучшей комнате. Умница, в обнимку с термосной китаянкой, дрых в полкомнате на раскладушке. Козюля отдыхала под ее брезентом.

Казавшиеся до переезда такими необходимыми полкомнаты, оказались вдруг «собачьей конурой», «карцером», «склепом, куда мне еще рано, потерпите совсем немного» и «массажным кабинетом». Никто не хотел губить в этом месте ни свою юность, ни свои последние годы, ни лучшие годы жизни, ни, тем более, зрение. И я решил полюбить Умницу за то, что он спас семью.

Сидя посреди всего этого бардака, я испытывал мучительные предотъездные эмоции — а чего было их не испытывать — вещи те же, люди те же, даже квартира похожа. Нет, серьезно, каким идиотизмом было посылать этот багаж. Я с таким трудом втиснулся в новую жизнь, уже не оглядываюсь с ужасом по сторонам, уже научился опознавать окружающее, и вдруг на меня падает ком прежнего существования под кодовым названием «мит'ан»,[3] что на иврите по бедности или лаконичности, в общем — по совместительству, означает еще и «заряд». И теперь этот заряд разносит вдребезги мою надежду на новую жизнь в новой квартире, и осколками падают на меня старые боксерские перчатки, семейные фотоальбомы, хрусталь, деревянные прищепки, велосипед, ленкина шуба, моя шапка-ушанка, клизма, ртутный прибор для измерения давления, противочумный костюм (пенсионный подарок теще от коллектива), стерилизатор с набором шприцев и игл, альпинистское снаряжение, долбанный ленкин КСП и трижды долбанная тещина люстра, которая прочно ассоциируется с гимном Советского Союза — столько лет просыпался под ними. Зря я вообще тут сидел и созерцал барахло, потому что в итоге тоскливо зарычал: