Пантелеймон Романов - Рассказы
Все стали нехотя подниматься и расходиться.
- Попали...- говорили мужики, выходя.- И что за народ, бестолочь. Такого сукина сына на порог пускать было нельзя, а они его выбирают.
- Его бы, как он пришел, взять бы голубчика под ручки да в волость. Так и так, мол, товарищ волостной председатель, не угодно ли вам побеседовать.
- Насчет куртки порасспросить, почему она синяя,- добавил насмешливый голос.
- Вот, вот...
- Ах, черти бестолковые. Теперь засядет, будет нас гнуть да карман набивать, и ни черта с ним не сделаешь.
- Главное дело избран единогласно, вот что плохо.
ОБЕТОВАННАЯ ЗЕМЛЯ
Солнце еще не поднималось, а в лощине под деревней было пасмурно и сыро, а уж мужики выехали пахать и сеять - в первый раз на помещичью землю.
Сколько лет ждали ее, смотрели на нее и работали на ней, как на чужой, а теперь - своя.
Жалкое, изрезанное узкими полосками крестьянское поле, все изрытое рвами и промоинами, жавшееся по буграм, смотрело бедно и убого. А рядом с ним - целое, разделенное на большие участки,- свободное поле, точно обетованная земля.
В поле выехали все. Впереди молодежь, сидя бочком на лошадях с сохами на возилках, чертивших бороздочки на влажной утренней пыли дороги. За ними пожилые мужички и старики. Даже старушки - и те вышли в поле, захватив с собой какие-то узелки.
Поднявшееся над березовым леском солнце окрасило румяным светом березки на бугре и белые рубахи мужиков.
Даже старик Софрон, весь седой, шатающийся от ветра,- и тот вышел с палочкой, в белых онучах на иссохших ногах, посмотреть на землю.
Старики были не столько радостны, сколько серьезны и озабочены.
Земля лежала перед ними, с виду покорная, обещающая, но они хорошо знали эту покорность.
- Что-нибудь не потрафишь, вот и утрешься. Семена пропали.
- Очень просто. Ведь прежде, бывало, на свою-то землю и то разве с бухты-барахты выезжаешь?
- Да... Бывало, с поста еще начинают приготовляться, по приметам соображаться, когда пахать, когда сеять, а теперь вишь, вон, молодые-то: папироски закурили, шапки набекрень, и пошел с некрещеным рылом.
- Прежде без толку не делали,- сказал Софрон,- на всё дни знали счастливые. Одной воды святой сколько изводили.
- Это что там...
- Бывало, перед тем как сеять, старики недели за две выйдут в поле и все на небо смотрят...
- Галок считали? - спросили молодые.
- Галок... Посмотрят, а потом, как по писанному, все знают, когда сеять, когда что. А мы теперь что же - окромя понедельника и пятницы - тяжелых дней больше ничего не знаем.
- Да, на понедельнике с пятницей далеко не уедешь. А прежде и по понедельникам сев начинали: какой-то водой побрызгают, бывало,- готово. Сей и не сумлевайся. А то опять тоже на небо поглядят.
- Теперь на небо смотреть не любят. Они все думают силой взять. Не-ет, сколько спину ни гни, а ежели благословения на тебе нет, и не будет ничего.
- Без благословения и человек не родится.
- То-то девок наших, должно, дюже все благословляет кто-то, что они каждый год в конопях рожают,- сказал кто-то из молодых.
- Бреши еще больше... На какое дело едешь, а язык без привязи.
- Нету благодати...- сказали старушки,- нету!..
Приехали в поле, выпрягли лошадей из телег с семенами и откинули веретья, под которыми лежало тяжелое, гладкое зерно.
Старушки стали доставать из узелков просвирки, желтые копеечные свечи. А молодежь села на рубеже покурить.
- Эх, машину бы сюда хорошую,- сказал Николай-сапожник,- раз проехал готово. Тут бы до самого нутра ее взворочали, поневоле родила бы.
- Бывало, как с иконами да со звоном пойдем по ней всем народом,- говорила старушка Аксинья, вдова Тихона,- в небе жаворонки поют, в лощине ручейки журчат, солнышко играет, а тут Христос воскресе. Как посмотришь, бывало, на нее, на землю-то, так и зарадуешься. А теперь чтой-то словно и нет радости.
- Какую же тебе еще радость надо,- сказал солдат Андрюшка,- по две палки тебе дали, лишних пять четвертей сгребешь, свинью выкормишь да портки сыну сошьешь, а то у него все огузья уж прогорели.
- Нам, брат, этой радости не надо,- отозвался Николай,- а вот с силами соберемся да машину поставим, тогда твоего бога силком работать на нас заставим да барыши гнать... А то вы со своей радостью каждый год с пустым брюхом да без порток сидите.
- Нет, батюшка, бога машинкой не поймаешь, сколько ни лови. Все промеж пальцев выскочит. Не в том месте ловишь.
- Ну да, заладил свое...
- Да уж что ж там, вы до всего дошли. Заместо навозу порошками какими-то стали посыпать. Прежде за такие дела ловили да били чем попадя.
- Только об этом и стараются, как бы бога обойтить. Лучше порошком каким ни на есть посыплю, а уж богу не поклонюсь.
- Не очень-то об нем думают теперь. Бывало, в поле без молитвы и не выезжают, а теперь лошадь у него с борозды свернула, а он ее матом; так надо всем полем и стоит.
- Веселей выходит... Убираться бы вам пора под березки,- сказал Андрюшка, кивнув головой в сторону кладбища.
- Мы-то уберемся, нас господь не забудет,- отвечал Софрон,- на ней, матушке, с молитвой работали, в нее и ляжем.
- И хорошее дело. И вам покойней и людям просторней...
Когда начали сеять, старушки раскрошили просвирку и крошки побросали на новую землю, а свечку прилепили на грядку телеги перед иконкой и зажгли.
Пламя свечи, почти невидное в свете утреннего солнца, горело не колеблясь. И над полем, в свежей синеве небес, пели жаворонки.
- Сколько лет уж не делали так-то, не перепутать бы...- говорили старики, с надеждой следя глазами за проворными руками старушек, которые уверенно делали свое дело.
Даже молодые на время как будто присмирели,- столько было торжественности и уверенности в движениях старушек. Только Николай не удержался и сказал:
- Скорей кончайте свою музыку-то. Дело делать надо, а не чепуховину разводить. Яиц тухлых зачем-то притащили... Что ж, у тебя и куры, что ли, святые?
Никто ничего не ответил. Старушки, не обращая внимания, заканчивали молитву. Молодежь сидела и курила на травянистом рубеже с прошлогодней жесткой травой, через которую из сырой весенней земли уже пробивалась нежная молодая травка.
Кругом синели и сверкали в утреннем блеске освобожденные из-под снега поля. Вверху свежо синело небо, а на нем четко вырисовывались красноватые ветви берез с надувшимися тройчатыми почками и пробивающимися, туго сложенными пахучими листочками.
Было тихо. Концы полотенца, на котором стояла в семенах икона, едва колебались от слабого ветерка. А над головами едва заметно вились к небу два дымка: один - из кадильницы с ладаном, другой - от папирос молодежи.
ЗВЕРИ
На маленькой станции вторые сутки толпы людей ждали поезда и не могли сесть: вагоны шли переполненные солдатами с фронта.
Какой-то пожилой человек в чуйке и молодой солдат с завязанной в грязную тряпку рукой совсем было сели, но их почти на ходу выпихнули из переполненного товарного вагона.
- Братцы, ради Христа, вторые сутки ждем,- говорили они, стоя с мешками у вагонов.
- Некуда. Нешто не видишь, черт! Тут человек на человеке сидит. В тот конец идите,- крикнул им солдат в расстегнутой овчинной куртке и задвинул дверь вагона.
- Ах ты, головушка горькая,- сказал растерянно человек в чуйке,- что ж теперь делать-то. Хоть с голоду подыхай и замерзай тут.- И он, стоя с мешками, посмотрел в дальний конец поезда.
- Вот звери-то, прямо креста на шее нет,- сказала приставшая к ним старушка с узлом и в шубенке с рыжим вытершимся воротником.
- Черт их возьми совсем, еще руку больную разбередили,- сказал молодой солдат, перетягивая зубами повязку.- Они себе сели, хорошо им, больше ничего и не надо.
Человек в чуйке молчал и, уныло моргая, смотрел в прежнем направлении. Иногда он делал движение бежать опять проситься, когда дверь какого-нибудь вагона открывалась, но сейчас же останавливался, видя, что там полно.
- Совсем озверел народ,- сказала старушка,- бывало, видят, что старая, еще иной раз помогут, а сейчас толкают в грудь со ступенек, давеча чуть навзничь не полетела.
- Бога забыли,- сказал человек в чуйке.- Пойдемте к сторожу, может, погреться пустят, на вокзал и не пробьешься.
Часа через два загудел вдали паровоз, и человек в чуйке с солдатом и не отстававшей от них старушкой выбежали на платформу.
Молодой солдат, увидев в конце поезда почти пустой вагон и забежав с другой стороны, вскочил. За ним вскочил человек в чуйке, покидав в вагон на ходу свои мешки. Потом втащили туда же за руки и старушку с узлом. Со стороны станции, где было много народа, слышался крик многих голосов, ругательства, торопливая беготня по скрипучим от мороза доскам платформы и хриплые голоса перемерзших людей, ломившихся в двери вагонов.
- О, просторно-то как! - крикнул молодой солдат.
- Не кричи, а то услышат и сюда набьются,- сказал человек в чуйке. Он торопливо налегнул плечом и задвинул тяжелую дверь вагона. В вагоне стало совсем темно.
