Проза - Василий Алексеевич Слепцов
Вижу я, что больше ничего, должно быть, не дождешься; встал, оделся и вышел на улицу. Куда идти? Утро отличное: свежее, сухое. Озеро чистое и голубое мелькнуло между домов. Лавочник стоит у своих дверей, кланяется.
— С добрым утром!
— Здравствуйте!
В первый раз вижу я этого лавочника.
— Раненько изволили на прогулку выйти.
— Да погода уж очень хороша.
— Погода чудесная. Вон изволите видеть тот берег?
— Да.
— Близко?
— Ну, так что же?
— Погода устоится. Мы вот все по этому замечаем. Как если берег теперича кажет близко, ну и, значит, будет вёдро; а коли если ушел берег вдаль и дерева вон того не видно, то и жди мочи.
— Да, это хорошо. До свидания.
— Мое вам почтение-с.
Куда ж идти-то, однако? Да! в библиотеку. Прихожу в библиотеку: маленькая, проходная комната, полки с книгами, газеты на столе; молодой человек стоит за прилавком. Все, как следует, в порядке.
— Вы библиотекарь?
— Нет-с: я помощник.
— Не можете ли вы мне дать чего-нибудь почитать?
— Что вам угодно?
— У вас есть каталог?
— Есть.
Помощник дал мне каталог, из которого я мог усмотреть, что в библиотеке порядок примерный. Всех книг налицо 1097 названий в 4238 томах. Книги разделены кем-то на XXII отдела, в состав которых вошли книги: богословские, философские, детские, правоведение, политические, свободные художества, увеселения, языкознание, сочинения в прозе и стихах, сочинения просто в стихах, театральные (это особый отдел), романы, повести и сказки (тоже особый отдел).
Я полюбопытствовал взглянуть, на книги по части увеселений, но, к несчастию, таких в библиотеке не оказалось, и по какому случаю эти увеселения значились в каталоге, узнать я не мог. Зато показали мне «снимок с рукописного реймсского евангелия» («le texte du sacre de Reims»), полученный в 1850 году от г. министра народного просвещения, и «Карту Венгрии», принадлежавшую Гергею, командовавшему венгерским войском в 1848 году; она была подарена им генералу Беваду, а после смерти последнего продана с аукционного торга и попала к севастопольскому 1-й гильдии купцу Серебряникову, которым и была подарена в осташковскую публичную библиотеку.
Взялся было я за газеты, в надежде, что кто-нибудь придет, но не дождался никого и ушел, попросив помощника библиотекаря сделать для меня выписку о том, какого рода книги больше читаются и кем именно. Из библиотеки я пошел было в думу, но на бульваре встретил Ф[окина], который заходил ко мне и пошел отыскивать меня по городу. Он предложил мне зайти к одному капиталисту-промышленнику, занимающему в думе очень важную должность. Место жительства его отыскать было нетрудно; нужно знать только улицу, а дом и сам найдешь. Улица, где живет капиталист, с самого заворотка, вся сплошь засыпана сажей и углем: и чем дальше идешь, тем гуще становится слой угля, покрывающий землю. Наконец почва до такой степени чернеет, что уж совсем превращается в какие-то угольные копи. По правую руку идут всё кузницы и кузницы. Тут же в одной из них и капиталист живет; и хотя она отчасти походит на дом, но стены закоптелые и двор весь завален углем. Мы опустились в подземные сени; тут попалась нам какая-то женщина.
— Дома А[лексей] М[ихайлович]? — спросил ее Ф[окин].
Женщина пошла узнать, но сейчас же вернулась, отвела Ф[окина] в угол и стала с ним шептаться; затем опять ушла. Наконец нас впустили. Комнаты низенькие, мрачные; тяжелая старинная мебель; в первой комнате стоит диван. На диване сидит сам хозяин. Когда мы вошли, хозяин встал, поклонился и подал руку. Хозяин мрачно улыбнулся и попросил сесть. Я сел и неловко стукнулся локтем обо что-то твердое, звякнувшее на столе. Тут лежали топоры для морского ведомства. Теперь только я заметил, что в комнате сидит еще одно лицо, — гость, и что мы своим приходом прервали их разговор. Одного взгляда на гостя было достаточно, чтобы напомнить мне знакомый тип петербургского чиновника. Полный, чисто выбритый и остриженный под гребенку, в форменном вицмундире, сидел он, положив свои круглые и мягкие пальцы на такие же круглые и мягкие коленки. И каково же было мое удивление, когда вдруг оказалось, что это осташковский 3-й гильдии купец, К[озочкин]! Узнав, что он служит в думе, я стал расспрашивать его о городе. На все мои вопросы гость отвечал как-то необыкновенно уклончиво и все больше общими местами, в таком роде, что город благодаря попечениям господина градского головы, Федора Кондратьевича Савина, находится в отличном порядке, храмы божии украшаются, искусства и промыслы процветают и граждане благоденствуют; одним словом, ничего не сказал. Ф[окин] во все время беспокойно вертелся на своем кресле, барабанил пальцами по столу, безо всякой нужды заглядывал под диван и беспрестанно обращал ободряющие взоры то к хозяину, то к гостю; наконец не вытерпел и сказал:
— А мы к вам, А[лексей] М[ихайлович], насчет одного дельца.
Хозяин мрачно улыбнулся.
— Какое же такое это ваше дело?
Ф[окин] стал подкашливать, подмаргивать и закивал пальцем хозяину в другую комнату. Они вышли. В отворенную дверь слышно было, как Ф[окин] уговаривал его вполголоса:
— Вы не опасайтесь! Что ж такое? Ну, да. Ваше дело такое. Ну, да.
— Да мне что же? — отвечал капиталист. — Я ничего не боюсь. Мое дело такое.
— Ну, разумеется.
— Понятное дело.
— Да-с; так вот, А[лексей] М[ихайлович],— начал Ф[окин], выходя и указывая на меня, — как они очень любопытны узнать все об нашем городке и как они много наслышаны, то вы им все это, если можно…
— Это ничего, — ответил хозяин, с улыбкою посматривая на меня. — Впрочем, ведь все это уж напечатано в отчете министерства.
— Об кузнечиках-то, об кузнечиках. Да, да. Вы расскажите! Ведь это все для славы нашего города. Следственно, можно надеяться? Так вы будьте благонадежны! — успокоивал он меня.
Я поблагодарил и тут же кстати обратился с просьбою к служащему в думе гостю. Мне хотелось добыть городской бюджет за минувший год. Гость ответил мне на это, что ведомость о городских доходах и расходах ежегодно представляется куда следует и что если мне это нужно знать, то лучше всего обратиться… то есть обратиться куда следует. Из этого я не замедлил вывести заключение, что с подобными требованиями в осташковскую городскую думу обращаться не следует; но, несмотря на это, попытался, однако, убедить гостя, что дело это совершенно невинное и что опасаться тут решительно нечего. Гость подумал немного и сказал:
— Это все так-с. Только вот Федор Кондратьич уехали, а то бы они вам все это разъяснили в лучшем виде.
— Так, стало быть, без Федор Кондратьевича ничего
