Три книги про любовь. Повести и рассказы. - Ирина Валерьевна Витковская
А то, будучи опять же в хорошем подпитии, на кухне рассказывал моему мужу, что он – мужчина ещё «ого-го» и прозрачно намекал на свои триумфальные посещения «некоторых молодых». Не знал, сердешный, что его нетрезвую и оттого не тихую речь слушает не только сочувствующий собеседник-мужчина, но и кипящая гневом баба Миля. Из соседней комнаты. Медленно сползала с его лица блаженная улыбка, когда он, повернувшись, встретился глазами с Милей, стоящей в дверях со скрещенными на груди руками.
– Ненавижу, когда хвастайт, – жёстко сказала она. – К молодым… нато ходит… с палочка. С па-лоч-ка. А не с тряпочка. Там… посуда мытт не нато. Там – трукое нато… Тьфу!
Выходили из кухни втроём, по очереди: впереди – баба Миля, твёрдо ступая и пылая праведным гневом; вторым – повесив голову и руки плетьми, Яков Хрыч. После них – согнувшись в три погибели и задыхаясь от смеха, мой муж, слушатель и свидетель удивительного спектакля. Мне не было скучно в этом доме ни одного дня из тех, что я провела вместе с Эмилией Андреевной. Копали картошку, закручивали грибы, пекли пироги, хохотали…
В дом Гроо удивительным образом стекались все новости – по большей части весёлые, новости-анекдоты, которые приносили «на хвостах» соседки, хлопающие дверями без запоров и нетерпеливо голосящие прямо из коридора: «Миля! Миля! Что я тебе расскажу! Сидишь тут, ничего не знаешь!..»
И – новость! И – хлоп баба Миля руками по бокам!.. И – комментарий – меткий, едкий, приправленный ядрёным, но удивительно уместным словцом… И от дружного хохота мы падали на стол, взметая в воздух мучную пыль…
А потом весь вечер прыскали и качали головой, а Миля наворачивала нам историю за историей на предложенную тему, только слушай.
Руки её при этом, кстати, не переставали работать. Они рубили осеннюю крепкокочанную капусту вместе с огромной луковицей в деревянном корыте сечкой в крошево, чуть присаливали – чтобы масса не отдала весь сок… А у нас с Ленкой в это время на противнях уже было раскатано тесто, с бортиками, как положено; и – аппетиную начинку на него, и разровнять ножом, и кусочки масла уложить сверху. И: «Лэна, не телай толстый шов», и дырочку в центре не забыть – чтобы верхушку в духовке не порвало, а пропитывало корочку замечательным, ароматным капустным парком… Пироги были здоровенными – хватало всем, кто бы ни забрёл в этот день на кухню к хозяевам.
Шли, конечно, активно. На запах. Он окутывал каждого, кто открывал подъездную дверь.
И не было ничего вкуснее бабы-Милиного пирога, горячего или холодного. Так до сих пор считает мой муж, вспоминая его аромат, и хруст верхней корочки, и нежную промасленность нижней, и пышность начинки, исходящей духовитым соком…
Я могла слушать бабу Милю часами. Даже не её истории, а саму удивительную русско-немецкую речь. Она интересным образом иногда «сплавляла» русские и немецкие слова. Вот, например, в голове взболталось русское «во-первых» и немецкое «цум эрст»: родилось нечто среднее – «во-первыхст». «Ярмаркт» – произошедшее от немецкого – она упорно отказывалась произносить по-русски: «ярмарка» выглядело в её глазах неправильным, недоделанным каким-то…
Я могла смотреть на неё часами: до сих пор считаю её лицо удивительно красивым – живое, умное, в коричневой сетке морщин; упрямый прямой нос, открытый лоб и глубоко посаженные, молодые глаза под тёмными бровями. Прямые седые волосы, подстриженные скобкой ниже ушей и отведённые ото лба гребёнкой. Мелкой, плавной, чуть раскачивающейся походкой она довольно быстро перемещала своё небольшое ловкое тело туда-сюда из квартиры в квартиру, по лестницам, из магазина и обратно, «в клюп» за Яшей и много куда ещё. Вместе с ней мы пережили и восьмидесятые, и начало девяностых.
В 90-м Яков Хрыч съездил к родственникам в Германию и вернулся почти иностранцем. Он понавёз всем невиданных подарков, блистал пиджаком и ботинками немецкого качества, раздавал удивительные интервью. Практически стал героем десятилетия. Хорошо помню заметку в местной газете, где он повествовал о своём вояже и на коварный вопрос интервьюера: «Яков Христианович, а не собираетесь ли вы покинуть Россию и вернуться на историческую родину?» разразился цветистой фразой о том, что родина у него одна и умрёт он, дескать, там, где и родился… Документы на выезд в Германию Гроо подали в аккурат перед этим интервью.
И снова на кухне его костерила жена за привычку «болтайт фсякая ерунта напрафо и налефо», обзывала старым дураком и спрашивала, уперев руки в боки, как это он собирается смотреть людям в глаза после той чепухи, которую нагородил в газете. И Яша опять бормотал, и разводил руками, и вытирал лоб платком, и было ясно, что с корреспондентом он разговаривал в лёгком подпитии, которое добавило к его прекрасной образной речи толику вдохновения и сформировало такое прекрасное, логичное, естественное окончание интервью.
…А в Германию оба поехали, конечно. Баба Миля в самолёте до Мюнхена, а Яков Хрыч при ней в каменной урне до одного из муниципальных кладбищ земли Фрайунг-Графенау, что в Нижней Баварии…
Эмилия Андреевна жива до сих пор.
Четвёртый этап её жизни был традиционно нелёгким, но баба Миля достойно прошла и этот путь. И осталась корнем, гранитной плитой, неколебимой основой своей семьи. И это уже совсем другая, отдельная, длинная, грустная и смешная история…
Глубокое синее небо
А зато он может превращаться во что захочет. Хоть в трубу котельной, которая за окном. И быть выше всех
