Истории Фирозша-Баг - Рохинтон Мистри
За стальной шкаф «Годредж» Давлат взялась во вторую очередь. Тут было непросто – в нем лежала одежда «на выход»: костюмы, галстуки, шелковые рубашки, модные домотканые рубахи, включая некоторые заграничные, присланные канадским племянником Сарошем-Сидом, – предмет зависти друзей Миночера. Этот шкаф опустошить будет трудно, каждая вещь напоминала ей о праздниках, новогодних танцах, свадьбах, навджотах. Развешенная на плечиках и разложенная на полках, там хранилась хроника их совместной жизни, начиная с парсийского парадного костюма, в котором Миночер был в день их свадьбы: шелковая дагли, белая шелковая рубашка и великолепный пагри. Чтобы зажить с Миночером общей жизнью, ей всего-то надо было переехать из родительской квартиры в корпусе «А» в корпус «С», где жил Миночер. Да, они были единственными в Фирозша-Баг, чьи юношеские чувства закончились свадьбой. Остальные их сверстники пошли каждый своей дорогой.
Пагри лежал в стеклянном футляре в гостиной, где еще раньше Миночер определил ему место. Давлат подошла и открыла футляр. Тюрбан сиял не хуже, чем сорок лет назад. Каким красавцем тогда был Миночер в этом великолепном пагри, так ловко сидевшем у него на голове! С тех пор он надевал его только один раз, на свадьбу Сароша-Сида – парень был для них как сын, потому что своего сына бог не дал. Когда из Канадского посольства в Нью-Дели пришли документы Сароша, через три месяца после свадьбы вместе с новоиспеченной женой он уехал в эмиграцию. Спустя год они развелись, потому что жене не понравилась Канада. Миночер хотел, чтобы Сарош надел на свадьбу его пагри, но тот настаивал (как все современные молодые люди) на английском двубортном костюме. Поэтому Миночер сам надел пагри. Искусство носить тюрбан утрачено из-за таких молодых людей, как Сарош, но Миночер знал, как ухаживать за своим головным убором, благодаря чему он и сохранился в идеальном состоянии.
Давлат отнесла пагри и футляр назад в спальню и стала искать объявление, которое вырезала из газеты «Джам-э-джамшед»[80]. Оно появилось утром шесть дней назад, когда она вернулась из Башни молчания: «Куплю пагри в хорошем состоянии. Тел. …» Вчера Давлат позвонила по указанному номеру. Человек, подавший объявление, до сих пор не нашел себе тюрбан. Он должен прийти сегодня, чтобы посмотреть на пагри Миночера.
В дверь позвонили. Явилась Наджамай. Опять. Позади нее стоял Рамчандра с четырьмя складными стульями в руках. Мысль о слуге, который будет постоянно жить с ней в одной квартире, никогда не нравилась Наджамай, но в конце концов она последовала совету многих, кто говорил, что постоянный слуга безопаснее, чем человек, выполняющий разовые поручения, – он становится почти членом семьи, ответственным и верным. И Наджамай рискнула. Теперь эти двое стали неразлучными.
Они вошли – запах прогорклого жира, смешанный с запахом дхансак масалы, в обрамлении аромата розового масла, струящегося от волос Рамчандры. Такой букет заставил Давлат сморщиться.
– Прошу прощения, что опять беспокою, я как раз собиралась уходить вместе с Раму – нам так много надо сегодня сделать, – и вот я подумала, что, может, бедняжке Давлат нужны стулья. Так что принесла их, прежде чем уходить. Вы теперь сможете…
Давлат перестала слушать. Хорошо, что дверь в спальню закрыта, иначе Наджамай опять начнет ее вразумлять по поводу лампадки. Неужели эта назойливая болтунья никогда не оставит ее в покое? В столовой и так стояли стулья, которые можно предложить посетителям.
Будь у нее кассетник Сароша, она могла бы записать пленку и для Наджамай. Записывать было бы легко, со множеством пауз, во время которых Наджамай говорила бы сама. Соседка Наджамай, запись 1: «Здравствуйте, заходите. – Длинная пауза – Ммм, да. – Короткая пауза. – Да-да, хорошо. – Длинная пауза. – Хорошо, хорошо». Такую запись сделать было бы проще, чем для тех, кто пришел с соболезнованиями.
– …вы меня слышите, а? Можете оставить стулья у себя, сколько потребуется. Не беспокойтесь, Рамчандра принесет их назад через месяц, через два, когда друзья и родные перестанут ходить. Пойдем, Раму, пойдем, мы уже опаздываем.
Давлат заперла дверь и отступила вглубь квартиры. В ее тишину. Там ждали своего воскрешения моменты их совместной жизни, прошедшие и позабытые, неуместные и тайные. Они были похожи на корешки билетов в кино, которые она находила в карманах брюк или пиджаков Миночера, прошедшие через прачечную, смятые и истрепанные, но все еще поддающиеся расшифровке. Или на старую программку концерта в церкви Святых Андрея и Колумбы[81], организованного Обществом Макса Муэллера в Бомбее, которую она нашла в сумочке, никому не нужную, как и шотландская церковь. В тот вечер во время концерта Миночер изрек с некоторым сарказмом: «Индийская публика слушает немецких музыкантов в церкви, построенной мужчинами в юбках, – Бомбей поистине космополитический город». На бис исполняли Für Elise[82]. Музыка всплыла в памяти Давлат в ее тихой квартире при свете масляной лампы: начало в ля минор было наполнено грустью и ностальгией, невыносимой тоской по прошедшим временам, затем переход в тональность до мажор, которая дает надежду, силу и понимание. Эта музыка (чувствовала Давлат) отражает приходящие к человеку воспоминания – если можно услышать звучание работающей памяти, то Für Elise как раз такая пьеса.
Неожиданно воспоминания обрели чрезвычайную важность, глубоко укоренившуюся необходимость, которая возникла и проявилась в квартире Давлат. Сколько она себя помнила, ее ближайшие родственники всегда вспоминали события из своей жизни, а она как слушатель воспринимала их иногда с увлечением, иногда с нетерпением. Бабушка сажала ее и заводила рассказы о былых временах. Больше всего бабушка любила рассказывать о свадьбе и предшествующем тщательном выборе жениха. А мать, глядя куда-то вдаль, рассказывала, какой она была девочкой-скаутом. У нее до сих пор хранился темно-синий скаутский ранец, истертый и полинялый.
Когда бабушка умерла, в доме три месяца нельзя было включать музыку. Даже соседи во всех трех корпусах на десять дней выключили радио и граммофоны. Целый месяц никому не разрешалось играть на дворовой площадке. В те далекие времена на площадке еще не положили плитку, и тучи пыли взмывали вверх, когда мальчишки Фирозша-Баг носились
