Девяностые - Роман Валерьевич Сенчин
После ужина (гречневая каша, хлеб и чай) Сергей достал альбом, карандаш, стал рисовать. Это было его ежевечерним занятием на протяжении многих лет. Где бы ни находился, если под рукой оказывались карандаш и бумага, он рисовал. Предметы в комнате, друзей, стеллажи в натюрмортном фонде художественной школы, улицу за окном… Без этого вечер казался пустым, тревожило беспокойство, словно бы не хватало чего-то очень важного.
Сегодня он выбрал закопченную, совсем недавно еще холодную, мертвую печку, и вот она после долгого бездействия проснулась, теперь радостно гудит и пощелкивает поленьями, будто радуется, что снова стала нужна. Сквозь щель неплотно прикрытой дверцы виден огонь, из кружки валит пар – закипает вода.
Ему недавно исполнилось двадцать семь, почти двадцать из них заняты живописью… Сергей родился в Норильске, отец и мать его приехали на север из Томска, по распределению, и там осели. Параллельно с обычной школой он учился в художественной и уже тогда, мальчишкой, чувствовал, что может быть и будет только художником.
После восьмого класса уехал в Красноярск, поступил в училище имени Сурикова. Общежития при училище не было, и жить приходилось то у дальних родственников, то в здании самого училища, то снимать комнату на краю города (там подешевле). После первого курса его взяли в армию, где он сразу после учебки получил должность художника – рисовал марширующих солдат на стендах для плаца, трафаретил лозунги, оформлял клуб и столовую, для чайной накрасил несколько аппетитных натюрмортов и, как говорится, настоящей службы почти не увидел… Вернулся в училище, а после его окончания около года работал в театре кукол декоратором.
Еще в Норильске он услышал о старинном, живописном городке Минусинске на самом юге Красноярского края, настоящем рае для художников; в училище было много ребят-минусинцев, и они тоже хвалили свой городок. Сергей съездил туда на неделю, понравилось. Подумал, взвесил «за» и «против», перебрался жить… Был грузчиком в магазине мебели, оформителем в драмтеатре, сторожем; женился, но женился не по любви, а потому, скорее, чтобы иметь семью, устроенность, постоянную крышу над головой, и после полутора лет совместной жизни жена потребовала развод… А все эти годы Сергей знал только живопись, всё другое шло как бы стороной, было второстепенным и подчас лишним, ненужным, мешающим. Природа, люди, каждый предмет воспринимались им как объекты для картины, рисунка, как натура, пища холсту и бумаге. Живопись была для него единственной настоящей радостью, отдыхом, и трудом, и болезнью, страстью, лишающей покоя, заслоняющей остальное. Сколько раз, голодный, усталый, раздавленный очередной неудачей, клялся он бросить это «чёртово дело», рвал рисунки, резал холсты, но назавтра, матерясь и плюясь, начинал всё сначала.
Кисти, краски, багет, подрамники… Сергей вытаскивал гвозди из старых ящиков, просил взаймы у друзей тюбики, бродил по лесопилке в поисках штакетин, разживался холстом, снимая по ночам афиши-растяжки, копил неделями деньги на кисточку… Ни на одной работе он не мог удержаться, не мог кормить семью, и жена прогнала его, даже не требуя алиментов на сына.
В маленьком Минусинске с десяток их, подобных Сергею; ходят грязные и заросшие, их путают с алкашами, и зачастую эти слова используют как синонимы – алкаш и художник. Все они когда-то были женаты, все теперь обитают в каких-то норах, углах, комнатушках, и все, кажется, ежедневно упорно творят. После запоя, когда больше не у кого занимать на водку, они борются с похмельем, создавая самые причудливые, ювелирные рисунки; они бегают по учреждениям, магазинам, офисам, предлагая свои услуги; за гроши продают картины, над которыми корпели месяцами, первому встречному, чтобы купить водки и китайской лапши; они по нескольку лет готовятся к персональной выставке, а за неделю до нее пропивают работы… Над ними посмеиваются, издеваются, их обманывают, гонят с порога, как заразных больных, но у них есть своя жизнь, свой мир, мало в чем схожий с миром других. А они этого, кажется, не особенно замечают…
Сергей проснулся бодрым, каким-то очищенным, будто в детстве. Удержал себя, чтоб не соскочить с кровати, полежал, наслаждаясь покоем и тишиной, прелестью пробуждения у себя дома, а не где-нибудь в чужой квартире на полу после пьянки или в вечно сумрачной, похожей на задвинутый ящик стола комнате общежития… В незавешенное окно, выходящее на огород, лился яркий свет, в спальне было тепло и приятно. Слышалось возбужденное чириканье-перебранка сидящих на ветках черемухи воробьев.
Умывался Сергей довольно оригинальным, но единственно возможным сейчас здесь способом – набирал в рот воды и тонкой струйкой лил в ладони. Вчера он нашел в бане худой таз, залепил дыру замазкой, а умывальника нигде не обнаружил, пришлось использовать вместо него собственный рот… Плитка была включена всю ночь и не дала избе слишком выстыть; Сергей разогрел кашу, приготовил чай.
За завтраком он изучал два вчерашних рисунка: печку и натюрмортик с кружкой, кастрюлей и куском хлеба на столе; остался ими доволен, вырвал из альбома, положил в пустую до того папку.
– Начало есть…
На рисунках в правом нижнем углу стояло: «4 апреля 95 г. М. Коя». Две первые работы на новом месте…
Пришел Филипьев, справился:
– Ну, как ночевалось?
– Отлично! – улыбнулся Сергей. – Чаю выпьете?
Сосед снял шапку, затоптался в пороге, не зная, разуться или нет, искал глазами половую тряпку.
– Да проходите так, все равно грязно пока.
– А это для чего принесли? – кивнул Филипьев на штакетины.
– Так… подрамники буду делать.
– Эт что такое?
Сергею не хотелось распространяться, что он художник, объяснять, что такое подрамники; соврал:
– Типа стеллажа такое…
– У, понятно.
Пили чай, Филипьев жаловался, что весна запоздала, коров надо на выпас пускать, а снег еще не сошел как следует, и сена уж мало совсем осталось.
– Я это… Сергей, вам, кстати, молочка не надо? У меня дешево, если взять по деревне, пять тыщ за банку, – предложил он как бы между прочим. – В основном по шесть дерут…
– Вчера уже договорился, спасибо. Приходила женщина.
Филипьев насторожился, даже, показалось, помрачнел.
– Какая женщина?
– М… Такая, лет за тридцать, живет через дорогу, слева там…
– У, Надька-вдова! – сморщился Филипьев, раздраженно глотнул чаю. – Уже успела навязать… Молоко у ей, прямо скажу, не ахти: водой разбавлят. Нигде она не работает, детские деньги – и чего там – копейки, а двое их, детей-то. У ей и так три семьи берут, сколько это молока-то надо! Ясно – водичка.
Сергею как-то неуютно стало от такой речи соседа, от его обиды, что клиента перехватили, «дешевой» цены; он поспешил сменить тему:
– Василий, я вот узнать
