В путь-дорогу! Том III - Петр Дмитриевич Боборыкин
XVIII.
Цѣлая недѣля пропала у Телепнева. Татуированный и Мандельштернъ прислали ему вызовы. Но этимъ дѣло не обошлось. По каждому шкандалу отдѣльно было сперва разбирательство, состоящее изъ двухъ совѣстныхъ судей и безпристрастнаго. Телепневъ не воспользовался совѣтами Варцеля и вовсе не желалъ миролюбиваго исхода. Онъ выбралъ секундантомъ Миленькаго и потребовалъ, чтобы оба шкандала были въ одинъ день.
Вечеромъ, наканунѣ отправленія въ пятиверстную, Телепневъ сидѣлъ вь нѣкоторомъ раздумья за столомъ. Не опасность смущала его: бурсацкія дуэли были слишкомъ застрахованы отъ смертельнаго исхода. Ему непріятно было чувствовать себя одинокимъ въ такую минуту, которая могла бы быть гораздо серьезнѣе, еслибъ онъ вмѣсто буршей сорвалъ шкандалъ съ филистрами. Впервые рѣзко представился вопросъ: «какія же собственно у него теперь привязанности, для кого и для чего онъ живетъ?» Было у него два пріятеля — Абласовъ и Горшковъ; онъ ихъ покинулъ самопроизвольно, — значитъ, дружба ихъ не была для него настоящей нравственной потребностью. Ѳедоръ Петровичъ и Мироновна входили больше въ міръ дорогихъ для него воспоминаній. Здѣсь же онъ жилъ вотъ уже нѣсколько мѣсяцевъ, какъ наблюдатель и туристъ. Бурши только подъ часъ занимали его, больше же раздражали, и онъ не могъ имѣть съ ними никакой кровной связи. Отчего? — Слишкомъ тронутъ онъ былъ своей постоянной внутренней работой. Бурсаки плавали въ своей жизни какъ рыба въ водѣ. Дальше кнейпы и шкандаловъ не простирались ихъ желанія. Телепневъ былъ почти всѣхъ ихъ моложе, но сравнительно съ ними смотрѣлъ уже трезвымъ, старымъ взглядомъ на малоосмысленную бурсацкую жизнь.
«Все это такъ», разсуждалъ онъ, сидя въ своей избушкѣ на курьихъ ножкахъ, «бурсаки дѣйствительно глупый и смѣшной народъ; но все-таки они создали себѣ такую жизнь, какая имъ нравится; они любятъ свое пиво и свои шкандалы, ихъ отсюда никакимъ куревомъ не выкуришь, значитъ — нашли свой идеалъ, не тормошатъ себя, не задаютъ вопросовъ, а просто живутъ. А я? Я все ищу, присматриваюсь къ жизни; а того, что около меня, не хочу брать цѣликомъ, меня это раздражаетъ и смѣшитъ. Наука? Что-то она еще дастъ! А придется, кажется, схватиться обѣими руками хоть за нѣмецкія книги да за лабораторію свою, а то этакъ никакого выхода не найдешь.»
Въ такихъ-то невеселыхъ и непоэтическихъ думахъ сидѣлъ молодой паукантъ, приготовляясь къ предстоящему фехтовальному упражненію. Со дня исторіи въ корчмѣ онъ поуспокоился. Нельзя сказать, чтобы ему особенно хотѣлось драться; но онъ все-таки остался при своемъ убѣжденіи, и разсчитывалъ, что, по крайней мѣрѣ, послѣ шкандала всякій пьяный буршъ не будетъ ему говорить пошлостей. Ему хотѣлось даже совсѣмъ разорвать съ бурсаками, и эти двѣ дуэли могли помочь его выступленію изъ корпораціи.
«Не написать ли мнѣ въ К.?» спросилъ онъ себя. «Я вотъ уже больше мѣсяца никому не писалъ. Нѣтъ, не напишу! Я точно къ смерти приготовляюсь. Глупо! Лучше ужь потомъ опишу Горшкову весь курьезъ, тотъ хоть вдоволь нахохочется.»
Но ему все-таки представилась широкая рана на груди здоровеннаго бурша и тупая, самодовольная рожа желтаго шаржиртера въ тотъ моментъ, когда онъ отдавалъ ему рапиру и перчатку.
— Глупо и скверно! — вслухъ сказалъ Телепневъ, и началъ скоро ходить взадъ и впередъ по комнатѣ.
Ночь была темная и безлунная. На улицѣ стояла невозмутимая тишина. Черезъ стѣну слышно было, какъ Яковъ храпитъ во всю ивановскую.
Раздался стукъ въ дверь.
«Это Варцель», — подумалъ Телепневъ, и пошелъ отворить.
Миленькій, въ своей шинелькѣ, съ покраснѣвшимъ длиннымъ носомъ началъ ежиться у дверей и топтаться на одномъ мѣстѣ.
— Холодно развѣ? — спросилъ Телепневъ.
— Такой, братъ, морозъ закрутилъ, что вай-вай!
— Такъ ты совсѣмъ замерзнешь въ своей шинелькѣ.
— Пехъ, братъ! коротка проклятая, до колѣнъ доходитъ только.
— Ну, мы это справимъ сейчасъ.
Телепневъ позвонилъ въ комнату Якова и велѣлъ ему принести свою дорожную шубу; а Миленькій тѣмъ временемъ разоблачился и сталъ у стола скручивать папироску. Телепневъ продолжалъ ходить взадъ и впередъ.
— Ну, чтожь, Миленькій, какъ же мы воевать-то будемъ?
— Дѣло дрянь выйдетъ, пожалуй; Полковникъ скверно дерется, у него ужь отъ пьянства руки дрожатъ; а Мандельштернъ паукантъ, пожалуй, почище Чичисгейма будетъ.
— Что ты говоришь?
— Ей-богу.
— Взлупятъ меня, значитъ, какъ Сидорову козу.
Миленькій все больше и больше огорчался.
— Знаешь что, Телепневъ, зачѣмъ ты меня взялъ въ секунданты, я вѣдь плохой боецъ. Тебе, въ самомъ дѣлѣ, такихъ хибовъ завалятъ…
— Да зачѣмъ тутъ хорошаго пауканта; я вѣдь не хочу, чтобы ты отбивалъ удары.
— Ты, знаешь, тогда погорячился, а вѣдь оно и нѣмцы то же самое дѣлаютъ…
— Пускай дѣлаютъ! Ты все, любезный другъ, сокрушаешься о томъ, что я шкандалъ сорвалъ. Это все равно: не нынче, такъ завтра бы сорвалъ, ужъ что-нибудь меня да взорвало бы!
— Сильно на тебя злобствуютъ теперь.
— Съ Богомъ.
— Ненавидятъ они, кто изъ русскаго университета; а вотъ пьянствовать на твой счетъ, такъ это можно.
— Полно, Миленькій.
— Да что полно, я ужь всегда правду скажу. А изъ того, что онъ три года себѣ пивомъ брюхо напузыривалъ, такъ онъ и воображаетъ, что фуксъ — ein Stück Fleisch. Что они въ самомъ дѣлѣ какъ собакѣ дрессировку даютъ?..
— Да ужь, перестань, Миленькій, вѣдь ты искусъ прошелъ; а вотъ лучше потолкуемъ, какъ въ путь-то снаряжаться. Ты въ саняхъ ужь пріѣхалъ?
— Въ саняхъ, да теперь еще рано. Чухна проклятая, лошаденку такую мерзость далъ, замерзнемъ совсѣмъ съ ней!
— Не хочешь ли чайку?
Варцель просіялъ.
— Famos! Вотъ это, братъ, дѣло, по крайней мѣрѣ косточки пораспаришь!
Въ Варцелѣ жили чистыя русскія черты, не смотря на то, что онъ былъ нассаускій уроженецъ, и бурсаки его дразнили, что онъ въ Германіи имѣетъ собственнаго короля.
Яковъ поставилъ самоваръ, и плохо понимая въ чемъ дѣло, съ нѣкоторымъ однако безпокойствомъ взглядывалъ на барина. Отъ кого-то онъ узналъ, что эти ночныя поѣздки не къ добру ведутъ. На этотъ разъ онъ сообразилъ даже, что барина прикрутили, потому что какъ-то ходитъ въ задумчивости. Неспособный выйти изъ своей молчаливой роли, Яковъ только моргалъ и отъ времени до времени, подавая чай Варцелю, какъ-то этакъ бочкомъ косился на него. Въ нѣмцѣ-то онъ и предполагалъ всю закваску.
Когда господа напились чаю, Яковъ, противъ обыкновенія своего, сталъ у дверей.
— На всю ночь изволите уѣхать? — спросилъ онъ глухо.
— Да, на всю ночь, — скоро проговорилъ Телепневъ, — ты можешь преспокойно спать.
— Да я не… не для того-съ, а можетъ
