Складки - Валерий Михайлович Кислов
А дальше — хуже.
За чужим «тук» следует (когда через секунду, а когда спустя месяцы, это уж как тукнет) чужой стук. Или даже удар. И еще. И еще. С третьим ударом пленка внутри вдруг лопается, как пузырь, как воздушный шарик, резко разрывается. А из него, этого шарика, рвется жижа, но уже с клокотанием и бульканьем, как будто закипая и выплескиваясь. И вырывается наружу.
И вылетают какие-то теплые пузыри.
И вдруг становится так легко, как вряд ли когда-нибудь было, разве что в детстве.
И вдруг видишь сам себя, но как бы в первый раз, совершенно не таким, каким был всегда, а таким, каким никогда не был. А может быть, просто не замечал, не видел, не рассматривал.
Видишь себя голым. Вот он ты: крохотный, щуплый, бледный, почти бесцветный, с пухом на ушах и, самое главное, легкий, воздушный, будто дым или пар — прыг-прыг — и в воздухе — хоп-хоп — и вверх — ух — только песчинки эфира скрипят, когда уже наверху против ветра…
И почему-то вдруг представляешь себе, что на самом деле всегда таким был и есть. Что всегда парил и порхал, только не смотрел сверху, а смотрел как-то в упор и не видел. А теперь смотришь вниз и видишь все довольно отчетливо, хотя там, где-то далеко внизу картинка расплывается на глазах: новая приличная хорошая машина с реальным двухнулевым номером, а из нее что-то медленно вываливается, грузно падает, хрипя и сипя. Это что-то — вроде бы еще знакомое, смутно еще свое, но уже почти мутно чужое: большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… И все кажется таким странным, пока глаза не различают в лобовом стекле хорошей новой машины три нехорошие дырочки, и тут все становится страшным.
А когда первый испуг проходит, то понимаешь, или скорее чувствуешь, что прошло все то, что было, включая последнее — новую хорошую машину с реальным двухнулевым номером и тремя нехорошими дырочками в лобовом стекле, а также медленно вываливающееся и грузно падающее большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… Потное, грузное, хрипящее…
Все это как бы свое оказывается в прошлом. Отныне оно — прежнее, бывшее, избытое. А в будущем даже воспоминания о нем будут ненужными, несуразными, нелепыми и даже смешными. Или даже, если вглядеться пристальнее — хотя как можно пристальнее вглядываться в далекое и мутное, где-то внизу, расплывающееся на глазах? — это совсем не свое, а чужое, которое было когда-то кем-то и где-то впопыхах надето и притерлось, привилось и прижилось насмерть. Так родная живая плоть облекается в чужую мертвую сталь; так теплое тело прижимается к холодному металлу и разогревает его до каления. Так человеческое тепло, умещенное в деревянные пределы, пробуждает, будит, будто оплодотворяет торцовый распил, и тот набухает почками, пробивается ростками и врастает в трещины эпидермы. Так новое и хорошее оказывается старым и никаким. Так тяжелеет бремя, а внутри заливается чужая и чуждая жижа, буль-буль…
Вдруг становится очевидным, как следует себя (того, что внизу) рассматривать, разоблачать, расслаивать. Внешний слой — чужой, но за миг жизни осваиваешь и присваиваешь; внутренний слой — свой, но вмиг от жизни отчуждаешь; и, наконец, — пустая каверна, которую заливает и обволакивает что-то извечно чужое и чуждое. И очень редко — так, что даже запоминается навсегда и напоминает о себе время от времени, — под гулкими сводами каверны что-то теплится, искрит и даже поблескивает.
И вот сейчас смотришь на себя и видишь себя голым: крохотным, щуплым, бледным, почти бесцветным и, самое главное, легким, воздушным, будто дым или пар — прыг-прыг — и в воздухе — хоп-хоп — и вверх — ух — только песчинки эфира скрипят, когда против ветра. Летишь и спрашиваешь себя: куда и зачем лететь, если уже не «тик-так» и не «тук-тук»? Куда парить в пелене? Когда это все рассеется и прояснится? Кто я теперь и почему такой? И лишь подлетая к чему-то сверкающему и слепяющему снаружи, чувствуя что-то теплое и мягкое внутри, зажмуривая глаза и набирая в легкие искрящегося и поскрипывающего эфира, ты перестаешь задавать самому себе вопросы. Ты совершенно непривычным для себя образом, тихо и протяжно — словно выдыхая или вымаливая — выговариваешь или даже выпеваешь непонятно кому: «Здравствуйте. Это я».
ЗРЕНИЕ 1
… порой после внезапного майского ливня, пьянящего водопада — секущие струи, как стрелы звенящие — воздух так чист и прозрачен, что все будто вмиг обнажается и видится по-другому: тронутые закатным солнцем и отороченные золотистой каемкой далекие фигурные облака, волшебно мерцающая изумрудно-бирюзовая вода, степенно закругляющиеся массивы серых гранитных набережных, почти черные стволы и ветви деревьев с едва распустившимися листочками, подлатанные крыши и облупленные в подтеках стены, постепенно загорающиеся фонари…
… желток и сажа — цвета родного города…
… в такие минуты человечий глаз словно обретает иное зрение, и пронзительно, до какой-то внутренней рези, становится видно, очевидно, что пока они не отправили нас всех под магадан, надо отправить их всех на марс
УЛОЖЕНИЕ
Положение обязывает. Как правило, положение обязывает к одному и тому же людей совершенно разных. Разным людям в определенной ситуации положено вести себя определенным образом и никак иначе. Эта расположенность, точнее предрасположенность поведения, определяется так называемыми условностями, то есть представлениями, сложившимися под влиянием определенных условий. Эти условия складывают люди. Складывание условностей, так же как и не санкционированное богами обжигание керамических изделий, происходит не сразу, а в течение определенного времени. В результате этого растянутого во времени складывания или сложения (при образовании так называемых временных складок) получается, что одни люди, полагаясь на себя и, по сути, возлагая на себя божественные прерогативы, располагают другими людьми, а иногда даже и самими богами, как заурядными горшками. Делают они это, сообразуясь со сложной системой условностей, которая называется уложением, причем трактуют его исходя из безусловно личных представлений, которые не всегда сообразуются с представлениями
