Плюс - Джозеф Макэлрой
Зрение его, однако, было твердым. Но было не только спицами.
Больше крыльев или шей.
Он не знал, откуда они пришли, но знал, что они шли в мозг.
Зная это, он видел в мозге, как возник синий дротик, словно до этого малиновые вены в тенях. Это синее было линией, а потом — радиусом. Но радиус стал местоположением ширины. Вот так радиус и пропахал борозду вкось к боку. Он знал местоположение.
Знание и видение этих вещей приходило и уходило, с разрывающей скруткой боли. Она туго скручивала, но не раскручивалась. Поскольку вместо этого находила в своей тугой спирали новые пространства, которыми затем врывалась внутрь. И была навыворот разорванной. Толстая новая мембрана. Он сделал шаг назад, чтобы рассмотреть ее облачный шелк, что был ближе к нему на пути к мозгу вдоль его твердого, но ненадежного зрения.
Но у него не было того, чем шагнуть.
Однако теперь перешел он прямо через мембрану вдоль спиц к мозгу. Вблизи он увидел синюю линию, пропахавшую или смывшую вкось между пещеристым трактом и бесконечно малой тягой или засосом, которые он не мог понять, почему может видеть. Но смыв затих, и его слабый след угас на фоне Солнечного потока, заряжающего мозг.
Имп Плюс миновал, не задумываясь, от одной спицы к другой; он увидит, если сможет увидеть, синий след. Но его там не было, а в этом поле бреши другая, некогда известная боль, которая не была жгущим скручивающим обваливанием, пришла к нему вдоль своей оси расстояния.
У костра стояли ботинки из желтой кожи. На них были отметины, что служили картой того, как вернуться назад. В Калифорнии ось сапожника провернулась у края подошвы, но сапожник ботинок не делал. Имп Плюс делал шаги сквозь ночь в Мексике, он следовал за голосом и фонариком, что покачивался впереди. Голос не пел или говорил, звук, который она издавала, сразу же разбивался между дыханием и мычанием.
Он наступил на колючки, которых не увидел. Ботинки остались у костра. Он вскрикнул: «Ой». Свет перестал прыгать, и луч развернулся, ударяя в машину, которая была где-то вдали. Свет прошел мимо бледного рядом с ней, а потом луч подступил к нему. Женщина теперь не издавала ни звука. Она сказала: «Я хотела лишь немного солнца». Он хотел рассказать ей о ПС, но она боялась, что ей нечего дать взамен. Пустые ботинки из желтой кожи оставались еще у костра возле пекшейся картошки. Он хотел лизнуть медовую сладость, но та была в нем самом. Он жаждал, но того, что уже было в нем. Одно желание замещало другое; нечто сжималось на нем, как ботинки.
Ступни поступили к нему по оси другой боли, та не была сокрушающей, обваливающей болью и едва звучала вслух. Но тогда то были его ступни при дневном свете. Пальцы ног погладили горло, и они спустились дальше под калифорнийскую воду до массы с похожей на сосок выпуклостью, которую он сдавил. Пальцы под пропитанным Солнцем облаком воды были его. Он стоял по голень в воде и не в Мексике.
Сдавившие пальцы ног были под водой где-то и под греющейся на солнце женщиной. Палец побольше, насколько он знал, имел овальную рогоподобную пластину, вправленную в его конец. Рядом с ним более тонкий и длинный палец имел маленькую квадратную пластину. Долгие выходные — вот что было впереди у мужчины и женщины. Однако она путешествовала по свету налегке, как сама сказала, словно зная что-то об Операции ПС. Или была рада, что они наедине. Теперь она отдыхала, паря лицом вниз на морском мелководье. Он ущипнул, несильно. Она перекатила голову из воды и спросила: «Чего ты хочешь».
То было лицо, что перекатилось обратно. Он знал лицо? То бледное, что прошел луч фонарика в Мексике и четырех недель не миновало, также было лицом. Лицом другой женщины. Бледное и не Калифорния. Хотя если присмотреться вблизи, такое же закапанное. Хоть не настолько закапанное. Заплаканное. Влажное от слез.
Но эта женщина, наполовину погруженная в Тихое море, позволяла воде омывать широко посаженные глаза своей откинутой назад головы. Они были голубыми, а его карими, он мог их видеть. И ее белки были ясно белыми с голубым.
Его взор на нее поступил к нему сквозь сосок, скрытый от глаз между двумя его пальцами на ноге. Его взор на нее тогда поднялся к нему по спирали. Прошел тогда сквозь те его части, что он потеряет в конце долгих выходных и их ему уже начинало не хватать.
Парящие буревестники и хлопающие гнутыми крыльями ныряльщики-скопы с крючковатыми клювами уже улетели в воздух открытого моря. Женщина перевернулась на спину.
Он тогда видел завихрения пены и ощущал, как извивы нездорового желания клубятся во въедливом дыму, и сделал долгий глубокий вдох. Такой долгий, что поймал тонкую пленку брызг, и его перед раздулся наружу, а она сказала: «Суета». Она засмеялась, и сине-зеленая вода затекла ей в рот и была ее цвета. Она закашлялась, села на мелководье и обняла его. Ее дыхание разбудило колено. Ниже ее плеча, что было прохладно, ее нежная железа, обернутая наружу, прижалась к стволу его голени. Кость ее руки увлажнила испод его коленей, и конец ее руки обвил вокруг спереди, дотягиваясь выше.
Все это хорошее к нему пришло. А она закашлялась еще, и многие провалы в его внезапной и громоздящейся головной боли помчались независимо туда и сюда, принося въедливую маскировку дыма — и когда она поднялась на ноги, то воздела ту ось расстояния, что была некогда известной болью, которая не была крабьим изгибом обваливания. Что пришло к нему из воздуха и отдаленного блеска его машины, из жестких стекловидных частиц в песке дюн — это тела ее сосков, а затем темнокровные поры ее сосков и все ее лицо. И не успел он этого понять, как уже последовал за изгибом ее нижней губы вверх над яркими от моря обветрившимися морщинами, высохшими и разрезанными тонкими вздутиями, и внутрь за мясистую кожу во вросшее тело, а сияющее лоно рта говорило, что Солнце было теплым.
