Песчаная роза - Анна Берсенева
– Это не так плохо, как вам кажется, – услышала она. – Ложитесь спать.
Дверь за ним закрылась. Мертвая тишина окутала ее.
Глава 13
У Бентли в Полесье началась четвертая жизнь, а у Сони жизнь шла настолько одна и та же, что все бывшие до нее казались теперь призрачными. Но ведь у большинства людей становится так, когда проходит юность, удивляться нечему. Странно лишь то, что это стало ее тяготить.
Особенно работа сделалась в тягость и, собственно, только работа, потому что Соня проводила в издательстве целые дни. Хотя никогда прежде она не тяготилась рутиной, как не тяготится ею всякий взрослый человек, если он не бомж, освободивший себя от всех обязательств перед всеми, включая себя самого.
Остаток отпуска она перенесла на зиму, чтобы поехать к родителям: давно их не видела и давно хотела побывать на Алтае зимой. Но из-за этого пришлось остаться в Москве на всю осень, без южного перерыва, который Соня всегда себе устраивала в ноябре.
И вот теперь беспросветный этот ноябрь лежит буквально на голове всем своим плотным серым небом, и дождь пронизывает унынием, как будто течет из этой серости прямо в мозг.
Открыв дверь издательского подъезда, Соня увидела у тротуара такси, из которого как раз выходил пассажир, и малодушно подумала, не сесть ли в освободившуюся машину. Общественным транспортом от Тверского бульвара до Большого Козихинского переулка не доехать, а мокрый снег не располагает даже к короткой прогулке и даже по любимым кварталам.
Она шагнула на улицу, дверь подъезда за ней закрылась… На тротуаре стоял Борис Шаховской и оглядывал стену в поисках таблички с номером дома.
– Привет, – сказал он, увидев Соню. – Почти не надеялся застать тебя на работе так поздно.
– Позвонил бы. Не пришлось бы ехать зря.
– Так ведь зря и не пришлось. Ты домой?
– Да, – ответила она с секундным промедлением.
– В Подсосенский?
– Я живу в бабушкиной квартире. В Большом Козихинском.
– Это рядом.
– Да.
Не стоило говорить ему, где она живет. Его молчание требовало теперь, чтобы она пригласила его к себе.
«Я совершенно не обязана это делать», – подумала Соня.
И сказала:
– Если не боишься промокнуть по дороге, могу пригласить на кофе.
– По-лейпцигски?
– Ты еще помнишь?
– Конечно.
Он подошел к такси, которое не успело отъехать от тротуара, и приглашающе открыл заднюю дверцу для Сони.
– Большой Козихинский в двух шагах, – напомнила она.
– Но ты ведь не хочешь идти пешком в такую погоду.
– Откуда ты знаешь?
Он не ответил. Она не стала переспрашивать. Он знает ее насквозь, всю, и если она изменилась за восемь лет, прошедших после расставания с ним, то эти изменения незначительны. Ее жизнь как стоячая вода. Или как песок в пустыне. Да, скорее как песок. Пять лет назад она ездила отдыхать в Тунис, взяла экскурсию в Сахару, и пустыня поразила, а вернее, подавила ее своей неподвижностью, своей не то что неизменностью, но абсолютной невозможностью перемен.
До Большого Козихинского доехали быстрее, чем все это промелькнуло у Сони в голове.
– Сашка еще в августе говорил, что ты в Москве, – сказала она, открывая дверь своей квартиры. – И с тех пор здесь?
– Нет, конечно. Улетал, сегодня снова прилетел. Что мне здесь было три месяца делать? Да и жить негде.
– Тебе ведь тетя квартиру оставила?
Соня сразу спохватилась, что ее вопрос основан на сведениях, которых сам он ей не сообщал. Но Шаховской не обратил на это внимания.
– Я туда пустил гастарбайтеров, – ответил он. – Квартира в таком состоянии, что больше никто в ней жить не станет. А возиться с ремонтом нет смысла, я ее продаю.
«Какое мне до всего этого дело? – подумала Соня. – И как странно, что я говорю с ним так… бесстрастно».
– Проходи в комнату, – сказала она. – А я сварю кофе.
В комнату он проходить не стал, а пошел за ней в кухню и, прислонившись к краю подоконника, смотрел, как она взбивает желтки с ликером. Его взгляд беспокоил. Соня обернулась.
Она впервые за сегодняшний вечер смотрела на него так близко и прямо, что видела его лицо во всех подробностях. Шаховской был старше на пятнадцать лет, но теперь выглядел если не моложе, то точно свежее, чем она. Соня давно замечала эту свежесть в лицах знакомых, живущих в Израиле. Удивляться нечему: море, солнце, фрукты – с чего лицу быть отечным и серым? У Бориса оно стало за прошедшие восемь лет таким бронзовым, что даже необыкновенные сумеречные глаза не были уже на его лице главными. А может, они просто перестали притягивать Соню, втягивать ее в себя.
– Как ты живешь? – спросила она.
Раз он не обращает внимания на бестактность ее вопросов, то лучше задавать их, чем молчать.
– Как никогда раньше. Я очень доволен.
– Замечательно.
– Ты стала светской.
– С чего ты взял? – удивилась она.
– Люди не говорят в обычной жизни таких отстраненных слов, как «замечательно».
Какое право он имеет ее оценивать? Соня наконец рассердилась.
– А может быть, я именно хочу говорить с тобой отстраненно, – сказала она.
– Может быть.
– Зачем ты хотел меня видеть?
– Кофе убежит.
– Не беспокойся. Так зачем?
– Для гармонизации своего внутреннего пространства.
– Теперь я могла бы сказать, что ты стал светским. Но не скажу. Хотя про гармонизацию пространства тоже звучит отстраненно, согласись.
– Не соглашусь. Для меня такие вещи насущны. И не только для меня.
– А для кого еще?
– У меня три миллиона подписчиков.
Об этом Соня знала. Она даже посмотрела несколько его роликов на ютюбе, и они показались ей не то что не интересными, но бесконечно далекими от всего, что в принципе могло быть ей интересно, не говоря уже о чем-то большем, чем просто интерес.
– Значит, тебе гармонии и без меня хватает, – пожала плечами она.
– Не скажи. Гармония не дается раз и навсегда, ее надо в себе поддерживать. В какой-то момент я понял, что мне для этого необходимо встретиться с тобой. В прошлый свой приезд и понял. Вот, решил встретиться. Рад, что ты не против.
«Мне все равно», – чуть не ответила Соня.
Но тут в джезве поднялся кофе, она сняла его с огня, налила в фарфоровую чашку, поставила ее перед Борисом, достала из буфета коробку с конфетами.
– Конфет не надо, – сказал он.
– Фигуру бережешь? – Соня улыбнулась. – Тебе можно не беспокоиться.
Он был не только загорелый, но и поджарый, гибкий какой-то, в каждом его движении чувствовалась свободная сила.
– Потому и не беспокоюсь,
