Сказка вечернего сверчка - Анастасия Каляндра
– Дя-дя Игорь!.. Дядя Игорь, смотри, мне мама, что купила! – издалека маленькая задорная ручка протягивала торжественно, полу искусственный, как и всё, что теперь продавалось, леденец на палочке, но и этому искусственному леденцу кто-то в этом мире ещё мог радоваться по настоящему.
Он обернулся на неё, и, кажется, вся жизнь, какая только бывала в нём когда-либо, теперь взяла управление на себя, села за руль внутри, и, так же, как и, только что, его вела сюда, направляла, так бессознательно и угрюмо, вся та смерть, которую он только в себе и чувствовал когда-либо, дала газу и резкий разворот… Включила фары – по огоньку на глаз… И-ии-и понесла его туда, откуда другая маленькая жизнь, среди полу мёртвого мира, звала её, протянув маленькую ручку.
Он заорал, что было мочи и ринулся туда. Это был последний шанс. Ещё один – маленький, крохотный, но важный. Секундный шок, вызвавший промедление от дежурных дал ему возможность выпустить в мир ещё несколько слов – уже не на бумагу, но он постарался сказать их с тем же рвением, с тем же чувством, и даже ещё большим, чем, когда он писал, чтобы, как на бумаге, следом от карандаша, так и здесь, где-то в реальном мире, они остались, запечатлелись, а не растворились в ту же секунду. Чтобы они, быть может, сделали ещё хоть что-то такое, что могли бы сделать, казалось ему, и те слова, на бумаге.
– Лиза… Лиза!.. Слушай… Запомни, на всю жизнь, не забудь, пожалуйста!.. Лиза, есть мир – прекрасный мир, не это всё – это всё зло, зло и ложь, поверь мне, молись, пытайся найти этот мир… Даже если долго видеть не будешь, он, всё равно придет – главное не верь в то, что этот мир – это правильно. Верь… Верь, что есть другой. Никого не слушай!..
– Стой!.. Стой, куда!.. – раздалось уже не один раз от плотного сзади, тот что-то пытался приказать молодому, оторопевшему на месте…
– Лю-ди!.. Люди, слушайте, пожалуйста, слушайте!.. – он вскочил, оставив удивленную Лизу, так и не нашедшись, что же, точно сказать ей – ведь нужно было бы объяснять так много, но самое полное, что он смог высказать – это только поглядеть ей в глаза, взяв в ладони маленькую головку с косичками, и поцеловать в лоб… а потом побежал дальше. Ему уже всё равно было ясно, что его ждёт, так и чего же теперь ему стоило сказать пару слов, всего пару слов, хотя бы нескольким людям вокруг?.. – Слушайте… Не меня. Пожалуйста, слушайте, слушайте то, что у вас внутри… Слушайте… Та-ам столько прекрасного!.. Всего!.. Вырвите вы эти желез-ки из своих рук! Вырвите и слушайте!.. Вы не пожалеете, вот поверьте!.. – он не знал, что говорить, чем можно сейчас, за пару секунд убедить, или как можно объяснить. Всё, что он писал, приходило иногда в голову, на секунду, но это было не сказать одним словом – там он описывал не одну, какую-то, истину, не одну мысль или наставление, какие можно было бы прокричать сейчас на бегу. Там он старался, хотя бы старался создать,в меру сил, описание целого мира. Показаиь целый мир – и прекрасный, и оскверненный, иногда – и доверчивый, и обманутый. Он пытался показать, описать на бумаге всё то разнообразие, всю ту полноту, что они не видели вокруг и, может быть, надеялся, что в упрощенной форме, урезанной по сравнению с реальной, они смогут это разглядеть. Но прокричать в одну минуту?.. Единственное, что, и когда он писал, он не выражал какой-то ясной мысли часто – он старался, пытался, как мог, отразить, хотя бы чувство, да и чувство – это гораздо мощнее, это то, что гораздо сильнее оказывается всяких наших разумных размышлений. И ему казалось, иногда, что чувство – ему удавалось. Что оно становилось, по настоящему большим и широким, и, что оно обнимало все вокруг. Может быть – это оно покрывало лишь всё его естество, но этого казалось больше, больше чем достаточно будет и для всего мира… Казалось, что это отражено и на бумаге, и что кто-то ещё, когда-нибудь, сможет это оттуда извлечь. И сейчас, не зная, что сказать, он только пытался, снова наделить любое слово – любое, мелкое, даже совсем, слово обширным, каждым, чувством – ог-ро-оо-омным!.. невероятно… И, каждое слово, нагруженное этими, разными ощущениями, как родственник, завешаный тюками, отправляемый в дорогу, он выталкивал, отправлял в мир вокруг так живо, так светло и так радостно!.. И ему казалось, правда, что каждое летело, выбегало вперёд, ударялось о что-то, сталкивалось со стеной старого, разваливающегося дома, или с грудью, с глазами, со слухом какого-нибудь юного, и не очень, человека, и хоть где-то, хоть что-то, да и делало лучше. Разве могло оно не делать?.. Разве могла та сила, которая внутри него всё сотрясала, как мощнейшее землетрясение – сила, радостная, огромная, неповторимая сила, только, оказавшись снаружи, не значить больше ничего?.. Не иметь никакой силы, сдвинуть хоть атом?.. Не имела ничего, только нулевое значение?.. Может быть. Может быть, всё это было и бредом больного, сделанного больным, сделанного этим миром больным, человека, который искал, искал судорожно что-то хорошее, что-то доброе и находил его внутри , и верил, отчаянно верил, потому что нужно было… В то – что оно есть и вокруг… Может быть. Но, во всяком случае, это меняло что-то, в мире. В боль-шо-оо-ом мире оно меняло много и имело невозможную силу – в мире, который был внутри него… В том,
