Сергей Лукницкий - Бином Всевышнего
На Колыме заключенных называли сокращенно з/к, вольнонаемных - в/н. Один работник промкомбината как-то сказал мне, что з/к - это означает "золото Колымы".
...Потом пришло от Верочки письмо, грустное и вместе с тем полное надежд: она уже рада тому, что знает, где я, и что может мне написать.
Бабушку выслали в Таджикистан, в аул Джиликуль. Туда с ней поехали сестра Екатерина и внучка Леля. Как-то они там?
Сестра Зоя получила три года как моя соучастница, она теперь в колонии в Махачкале.
Прошло еще с полгода. Я получила письмо от мамы из Таджикистана, письмо, в котором было описано столько горя, мук, страданий, что я перестала уповать на судьбу. Кому хуже - мне здесь или им там? Голодные, босые, голые. Им вьщают по сто граммов муки, выдают на целую неделю, съедают за два дня, больше ничего нет. Едят только зелень, забыт вкус мяса, сахара. Ремонтируют и мажут мазанки, таджикские жилища - это обязательная работа для ссыльных. Их мучает жара и отсутствие воды. Одежда сносилась, прикрывает наготу рваное платье. Мама написала такую фразу: "Дома такой тряпкой я мыла пол". Ноги босые, потрескались от пыли и грязи, спят на полу в мазанке, таджикской хате.
После такого письма я совершенно потеряла покой. Боже мой, выходит, что я живу лучше, у меня каждый день пайка хлеба. Бедная мама, сколько же ей досталось страданий на своем веку!
Верочка пишет, что хочет постоянно есть, ей шестнадцать лет, кругом чужие люди: "Идет дождь, сижу у окна, а выйти не могу, не в чем".
Или еще: "Мамочка, осенью я голодать не буду: у меня огород, я посадила кукурузу".
Милый мой огородник, сколько слез пролила я, читая эти строки!
Бабушкин голос стал звучать тише и глуше и напомнил мне о "милом огороднике" - мамочке.
А тут еще вспомнился разговор с "я", путешествующим во времени, который предложил мне поквитаться со следователем Плотниковым в его эпохе. Эта идея мне понравилась.
"Милый огородник" уже несколько раз просился навестить неизвестно за что арестованную мамочку.
И в один из таких визитов следователь Плотников смерил взглядом ее худую фигурку, мельком взглянул на уже наметившуюся грудь и сказал веско:
- Этому делу можно помочь, надо только, чтобы ты пришла сюда сегодня вечером и помогла мне в одном деле.
Ненавижу, когда разное хамло следователи, или кто еще называет мамочку на "ты".
Вечер в районном отделении НКВД начинался в шесть часов.
Поскольку времени пока еще было около часу, то мне пришлось довольно долго гулять по Пятигорску, что я и сделал, стараясь угадать улицу и дом, в котором жила тогда моя мамочка.
Конечно, я нашел ее дом. Он так хорошо описан ею в повести о детстве, что я не мог ошибиться. Да и видел я его к тому же сорок лет спустя.
Будучи слишком похожим на молодого деда, которого, конечно, хорошо знала бабушкина мама, я не стал проситься попить или, сославшись на ошибку, прогуливаться по их двору; я стоял, спрятавшись в тени большого дерева, и наблюдал за той жизнью, которая через одно поколение не могла не оказать влияние хотя бы на мои книги. Вопиющая нищета.
Мое внимание привлек и соседний дом, но привлек какой-то изысканностью постройки, привлек после того, как именно в этот дом (вот совпадение!) пришел хозяином только что виденный мною в здании НКВД следователь Плотников. В нем, несмотря на хозяйскую походку, в этот момент было столько доброго и сентиментального, даже семейного и домашнего, что я подумал: а не ошибся ли я в этом человеке?
Его, встретив, поприветствовала и поцеловала милая пожилая женщина. Обняла жена и две дочери, славные крошки. Сам он нагнулся, чтобы погладить собаку.
"Но это не враг", - подумал я, однако заметил, что мимо его дома люди, проходя, убыстряют шаг, хотя никто их к этому не обязывал.
Час или больше ждал я, пока следователь обедал, потом он удалился, а мне пришло в голову сыграть с ним злую шутку.
И когда моя мамочка около шести пошла в НКВД покупать себе свидание с мамой, я постучал в калитку следователя и, играя в галантность, пригласил всю его семью к нему на службу прямо сейчас.
Женщины запричитали, потому что, как видно, впервые получили такое приглашение. Жена Плотникова побелела и сжала губы. Мать что-то проворчала, но я был настойчив.
А потом, выйдя за калитку, тот час же и сам перенесся в кабинет следователя.
Я удобно устроился у него в кресле ровно на секунду позже того времени, в котором проходили описываемые события, и таким образом лишил присутствующих в комнате возможности видеть меня, потому что я еще для них не наступил, но зато я сам мог быть свидетелем многих событий, которые потом буду иметь право в своей жизни использовать, как опыт.
И тут я поймал себя на том, что крайне не выдержан, ибо волнение мое достигло такой степени, что я еле мог усидеть в своем кресле и забавляться лишь тем, что принялся размахивать невидимыми кулаками перед носом Плотникова, совершенно забыв, что он их не только не видит, но и не чувствует. И тут раздался тихонький стук в дверь, она приоткрылась, и моя четырнадцатилетняя мамочка с огромными больными, видимо, от голода и сияющими, как всегда, глазами заглянула внутрь.
Глаза ее остановились на маленьком столике, на котором лежала невиданная по тем, да и по теперешним временам закуска, стояла початая бутылка коньяка.
"Зайди", - заявил следователь, и она тихо прошла внутрь кабинета. Она шла к креслу, в котором сидел я, и я еле успел вскочить с него, чтобы дать ей место. Хоть это было и ни к чему.
На мою беду, я слегка отпустил крест и на мгновение стал видимым. Время Плотникова и моё пересеклись в пространстве.
Плотников, который к этому моменту уже успел хлебнуть коньяка и пытался расстегнуть штаны, даже не очень удивился, увидев в своем кабинете постороннего, но зато я не терял времени даром: я погрузил свой кулак ему в зубы таким образом, что зубы его рассыпались по всей комнате, а кулак у меня болел даже по возвращении в девяностые годы.
Как ни был пьян Плотников, но у него хватило сообразительности понять, что не четырнадцатилетняя девочка нанесла ему этот удар. Он схватился за собственную морду и в этот самый момент с него упали теперь уже не придерживаемые руками штаны, а тут еще отворилась дверь и вошла вся его семья, приглашенная мною сегодня днем к нему на службу.
Верочка, воспользовавшись моментом, выскользнула вон из двери.
Что было дальше со следователем, меня, признаться, не интересовало. Я только убедился в том, что с мамочкой моей все в порядке. И вскоре я исчез, так никогда и не узнав, что газета с информацией о том, что бабушка приговорена к расстрелу, - это следствие моего визита.
...Не вправе мы переписывать прошлое, каким бы оно ни было.
Важным событием был конец войны. Ликование было большое - вдруг будет амнистия. Но, увы, она нас не коснулась.
В магаданских лагерях часто делали какую-то перестройку, переводили из зоны в зону, по какому принципу - непонятно. Так, осенью мужчин из мужского лагеря переводили в зону кожзавода, а часть женщин из женского лагеря - в бывшую мужскую зону, в том числе и меня. Вызвала меня начальник лагеря, оказавшаяся пожилой женщиной, обращением своим не похожая на лагерного работника, и предложила мне заведовать складом в лагере: я должна была что-то принимать, что-то отпускать.
Я стала вроде начальником, на нарах нас теперь было двое, а не шестнадцать. Моя соседка по нарам - молодая женщина, чистенькая, бледная, типа официантки; мы с ней обе курили, а курить нечего. Я ей говорю, хоть бы ты стрельнула где-нибудь. Она сказала: "Попробую" - и ушла.
Прошло минут сорок. Она возвращается, бросает мне на нары пачку папирос и говорит: "Закуривай", а сама достает из-под нар тазик и подмывается. Я ее спрашиваю: "Где это ты умудрилась?" Она говорит, что это для нее очень просто и что она еще принесла 25 рублей, потом посмотрела в узенькую щель в окне (окна у нас были в этом бараке забиты) и говорит: "Посмотри". Смотрю идет надзиратель. "Вот он, - говорит, - всю дорогу со стоячим ходит."
Это было не однажды.
Однажды - тревога - обокрали склад. Теперь сдавать нечего.
Меня перевели в женский лагерь.
И оставалось мне такой жизни три тысячи шестьсот сорок два дня.
...А потом в могилу, если не произойдет чуда.
Но чудеса происходили здесь часто. То каких-то мерзавцев-надзирателей находили убитыми, то вдруг откуда-то вино появлялось, то как будто всеобщий гипноз - целый лагерь Лениных и Сталиных виделся.
И не мне одной. И однажды я даже видела среди них Берию и Плотникова.
А еще несколько раз мне являлся мой муж Костя. Он меня утешал и говорил, что все будет хорошо. Но что-то в нем все равно было не от Кости. Он говорил, что прилетел из будущего. И что там, в будущем, будет все хорошо. Только все будет дорого, и будет много революций.
И что будущий отец народов будет из наших, из ставропольских.
Эти видения были утешением.
