Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1)
— Похоже на то… Может и самого Аллахверди схватили, а? Упекли? Или пулей настигли?
— Земля слухами полнится. Дошли бы и до нас.
— Выручать надо Хаджар. Во что бы то ни стало!
— Ты ведь говорил, что она сама задумала побег. Наби сокрушенно покачал головой:
— Она и в каземате с трона не хочет сойти.
— Ну, коли не хочет сойти, может, послушаемся ее?
— А может, тут другое, брат? — вскинулся Наби, — Может, она хочет нас, братьев, в отваге испытать?
— Тебя не узнать, Наби!
— Я и сам себя не узнаю, — Наби в сердцах вскинул анналы и трижды пальнул в небо… И тут же ожило все вокруг. В несколько минут гачаги сбежались с окрестных склонов…
… Сгрудились вокруг Наби.
Он обвел всех сверкающим взглядом.
— Вот что, ребята… Хаджар надо выручать…
— Давно пора!
— Веди нас!
— Пусть твой брат, Наби, объявит на всю округу, что мы пир горой закатим: в честь Хаджар!
Глава двадцать третья
Главноуправляющий канцелярии на Кавказе, ознакомившись с письмом зангезурского уездного начальника, был не в духе. Бунт в каземате, единодушие разнородной массы узников, конечно же, настораживало его. Происходившее там, на окраине, говорило о том, что нет всеобщего послушания и покоя в кавказской вотчине империи. Гачагское движение могло перекинуться и в другие края.
Задав хорошую взбучку губернатору, отпустив подчиненных восвояси, наместник, не находивший себе места, вызвал начальника тайного отделения и предложил, его вниманию зангезурскую "реляцию".
— Извольте прочесть, господин генерал!
Тот впился в строки колючим взглядом, как бы ощупывая их, и по мере чтения лицо его вытягивалось все больше.
— Да-с… ваше превосходительство.
— Что — "да-с"?
— Смею сказать, что дела в Зангезуре обстоят… гм… сквер-но-с…
— Это я и без вас знаю! — наместник поправил кольцо на пальце. — Вы осознаете, что от вас требуется?
Генерал с одутловатым лицом и рыхлой фигурой вытянулся и щелкнул каблуками.
— Приказываю вам… — наместник, как шпагой, ткнул указательным пальцем в генерала и выдержал внушительную паузу, глядя на жандарма давящим взглядом. Я приказываю вам в течение суток, ровно через двадцать четыре часа, дать мне точный и исчерпывающий доклад о внутреннем положении в уезде. И еще… И еще, все сведения, какие только имеются, касательно фактов, содержащихся в письме зангезурского начальника, а также данные об этой загадочной "татарской" бунтовщице Хаджар — все выложите мне на стол!
— А также и о муже ее, Гачаге Наби, не так ли? Наместник процедил сквозь зубы:
— В первую очередь, как вам велено — о ней!
— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство! Создадим полный портрет…
— Какого черта портрет! — взревел главноуправляющий. — Все что известно, всю подноготную! Понятно!? — Понизив голос, наместник добавил:
— Не смею больше вас задерживать.
Глава двадцать четвертая
Между тем, пока кто-то где-то судил-рядил, бранился, казнился, Хаджар делала свое дело — будь это и не каземат, а хоть преисподняя, все одно, не удержать ее, выскочит, вырвется непременно! С младых ногтей терпеть она не могла кротости и смирения, И сама никогда не ныла, не опускала рук. Кто при ней — парень ли, молодица ли, струсил, захныкал, — пиши пропало. Хаджар ни слышать, ни видеть таких не хотела. Какая ни беда — терпи, выдюжи, как ни лютует судьба, крепись! Только не гни шею перед мучителем, не кланяйся! Так и росла, гордая, неуемная, и теперь ратовала за то, чтобы лиходеев каленым железом выжечь! И видишь, как оно обернулось, попала в силки, в каземат бросили, тюремную стену другой стеной окружили, из штыков солдатских, из шашек казачьих!
По совести говоря, Хаджар за Наби вышла замуж вовсе не вслепую, наобум, как случалось порой в этих краях, глядишь, пошла молодая с кувшином по воду, а ее подстерегли у родника, хвать, в бурку окутали, в седло кинули, и поминай как звали. Не одному свату показала Хаджар от ворот поворот, пока не выбрала Наби, пока сердцем не полюбила. И с первых же дней души не чаяли друг в Друге.
Хаджар понимала и прежде, и теперь, на что они идут, — биться грудь о грудь с вооруженным войском, — не шутки шутить. Все могло быть — кровь и рубка, каземат и Сибирь, рана и погибель, и голодная смерть… Хаджар было ясно, какая это путь-дорога. Но не думала, не гадала она, что и здесь в каземате, столько узников из-за нее всколыхнутся!
Не знала, не ведала, что арестантские кулаки обрушатся на стены камер, "тюремный телеграф" разнесет весть, что всех без разбору и различия, мусульман, христиан, на ноги поднимет! Что узники смогут разорвать оковы и кандалы, как прогнившую веревку, и грянет дружная грозная песня: песня-вызов и начальнику уездному, и губернатору, и наместнику! Такой вот бунт — разве это малое дело в уездном каземате, числившемся на особом счету… Нет, если поглубже вникнуть — совсем не малое! Это была дерзость, подвиг, опора и поддержка для Хаджар! И при такой поддержке она уже, считай, не узницей была, а повелительницей, и судьей! Но правдой было и то, что физически она по-прежнему оставалась в неволе, арестанткой была в каземате, в темнице. Здесь лицом к лицу со смертью стоишь! Кто — кого! Вырвался — живи, а нет — пропадай. А то при побеге и пуля догонит, уложит на землю, в крови захлебнешься, сапогами коваными добьют, да еще напоследок носком перевернут — прикончили или нет.
Хорошо, что узники ее в обиду не дали. Не дали ведь! И вся округа о том прознала, услышала! И до Наби, глядишь, весть долетит! И другая сторона, власть высокая, узнает, до наместника молва докатится! И обе стороны ждать не станут, друг на друга пойдут, и быть кровавой беде!
И как тут было Хаджар сидеть сложа руки!
— Нет! — кусала она пересохшие губы, опаленные огнем ярости и муки. — Не продам я свою честь никакой сволочи, не стану вымаливать пощады и прощения. Пусть только посмеет кто подойти — за горло схвачу, душить буду, пока дух не испустит! Я, Хаджар, сумею постоять за себя! Будь не каземат, будь хоть геенна огненная, умру, не дрогну, не сдамся! Сейчас она только узница — жена-не жена, краса-не краса, все одно узница, да слабость и трусость — ей не союзницы, хоть Сибирь, хоть плаха — пойдет без страха! — Думает думу Хаджар, волю в кулак собрала, участь свою наперед загадывает. Самое худшее представляет, рвется к схватке, духом крепится. Да вот безоружная, а без оружия — какая схватка, подстрелят, прикончат за милую душу. Как куропатку, пропадешь бесславно и глупо!
Отторженная от Наби, она все же уповала на него, ощущала его незримое волшебное присутствие. — "Ведь есть же он на свете, есть. Ведь и я еще живая! Говорила я — гачаг — первый из молодчаг. Гачаг не попадет впросак, не пропадет за так. Где бы ни был — вырвется, из тюрьмы ли, из Сибири ли. Да что каземат — до него рукой подать, а Сибирь во-он какая даль, сколько верст идти до нее, сколько дней — считай целый год… Ну и пусть — хоть год, хоть два, хоть десять, все равно гачагу не усидеть там, не коченеть. Гачагу одна дорога снова в гачаги! И она, дочь Ханали, не станет там век вековать, вырвется, гачагствовать будет, пока черные косы не подернутся белой сединой: сугробы снежные разворотит, метели-пургу передюжит-перетерпит, до последнего вздоха биться будет, против злодеев-лиходеев!" Так вот далеко заглядывала-загадывала Хаджар, так вот в неволе-темнице крепила дух свой. Думай она иначе — разве ж звалась бы она дочерью Ханали, была бы Хаджар? Eй на роду написано — бить врага клятого. И уже с губ ее тихо струилась старинная песня о славном Кёроглу:
Кёроглу бьет врагов, и крушит, и крошит.Грикнет-крикнет в бою — вся земля задрожит.Богача-кровопийцу тот голос страшит,Знает он: Кёроглы никому не прощает.
Напевала Хаджар, по тесной камере расхаживала твердо, по-мужски. И как только густела ночная тьма, снова бралась за начатое дело, с неженским упорством трудилась, копала потайную, ловко скрытую лазейку под стеной. Назло всем оставалась в решимости самостоятельно в одиночку совершить побег! Как пришла к такой мысли — она теперь и сама не помнила.
И спасибо Лейсану — передал ей железяку, которая в ее руках то в лопату, то в кирку кованую обращалась и вгрызалась в землю тюремную. И трудилась она молча, со львиной яростью. Триста узников поддержали ее, триста сердец вдохнули в нее отвагу и решимость! Триста голосов, триста дыханий, триста гневных кличей, звонов цепей гремящих: "Свобода! Свобода!" и могла ли быть большая гордость и подмога для Хаджар! Мог ли быть дар дороже и бесценнее!
Но как повернуть дело, чтобы кровь дорогих друзей-соратников уберечь, а вражью пролить? Чтобы дети друзей не остались без призора? Чтобы ни одна мать, ни одно дитя не виноватили и не проклинали Хаджар?
