Николай Лейкин - Из записной книжки отставного приказчика Касьяна Яманова

«Другу бесценному, Абдулу Азисовичу, от друга его любезного, Оттона Карлыча. И посылаю тебе низкий поклон и с любовью низко кланяюсь. И скажу тебе, что у нас поговаривают о походе. Идем с французов недоимки взыскивать. Исправник наш, шельмец, крепко позапустил их и потому мы вступаем скоро против них взыскать недоимки. Работы будет много, но мы, солдаты, не унываем, так как у нас, в Неметчине инженер-механик Лебервурстов изобрел паровую дральную машину, которая, сберегая солдатские силы, будет пороть сразу по сотне человек. Ты пишешь, что все валяешься на сеновале, а по вечерам играешь в трынку с папой римской, мухоеданским архиереем Муфтием Иванычем, а у нас совсем напротив и даже на другой манер. У нас каждый день ученье, каждый день гимнастика, так что некогда урваться в портерную и пивка попить. Ей-ей, не вру. А теперича хоть бы эта самая железная каска. Дерешь, дерешь ее кирпичом каждый день, а толку никакого, а ротный все ругается, зачем не блестит. У нас на этот счет очень строго. Вчера только урвались за вал в орлянку сыграть — вдруг тревога. Не успели и денег разобрать, и я в это время потерял шесть кровных трешников и две семитки. Веришь ли, такая у нас гонка идет, что даже вот уже две недели не могу себе подметок подкинуть, а сапожный товар как куплен, так до сих пор и лежит. Смерть люблю это самое сапожное ремесло, а все времени нет. Вчера еще несчастие случилось: штык сломал. Пошел к знакомой кухарке Ульяне, что у купцов живет, и стал у ней просить денег на починку — не дала. Ты, говорит, с Покрова обещался башмаки мне сшить, да до сих пор жилишь. Дура, говорю, коли ежели бы мы на своей воле были, так неужто бы я стал из-за башмаков мараться? А ведь у нас что ни день, то ученье да тревога. Денег все-таки не дала. Плюнул и ушел. Думаю совсем ее бросить, потому что ж нашему брату солдату с женщиной жить, коли от нее никакой пользы. Солдат — человек бедный и ему взять негде. На казенной-то гороховой колбасе тоже немного напляшешь, а захочешь свининки, пирожка и все эдакое, к тому же нам теперь и лекции читают, что от мяса получаются силы. А силы мне нужны. Прежде вон я живым манером и с одного удара перерубал тесаком медный пятак, а теперь не могу. Ты пишешь, друг любезный, Абдул Азисович, и зовешь меня к себе в Туретчину. Может, и заверну к вам, коли нас на выставку в Вену погонят. А что до турчанки, с которой ты меня хотел познакомить, то присылай ее к нам. У нас она не пропадет задарма. У нас богатых юнкеров много и их полублагородия ее поддержут. А что, кстати, твой евнух Мустафа Захарыч? Мы слышали, что он собирается ехать в Питер и хочет открыть там в Гостином Дворе меняльную лавку. Коли правда, то сообщи. Дочка моя Акулина тебе кланяется. У ней все зубы болят. Вчера ходила к нашему коновалу; заговаривал он ей, да что-то не помогло. Вот все думаю ее замуж отдать за какого ни на есть писарька, да народ-то больно нынче хитер стал. Все требуют денежного приданого, а у ней самовар и перина давно припасены. Также и бурнус ей летом справил. Именины мои прошли благополучно. Ходил с кренделем по начальству и собрал пять рублей с тремя четвертаками.

Прощай, будь здоров и кланяйся супружницам твоим. По именам их не называю, так как их у тебя тысяча штук, да к тому же у меня и бумаги не хватит.

По безграмотству и личной просьбе Оттона Карлова сына Бисмаркова письмо сие писал и к нему руку приложил ефрейтор Василий Федоров Шесток, он же, Бисмарков, ставит три креста***».

«Его благородию, господину купцу Мовше Боруховичу Ротшильдову.

Многоуважаемый и боголюбивый Мовша Борухович! Ревнитель красоты храмов и убогой римской обители нашей! Шлю вам поклон и привет, искренние из глубины сердца моего и молю Бога о здравии и благоденствии вашем и всего семейства вашего. Сообщаю вам, Мовша Борухович, что задумали мы в богоспасаемом граде нашем устроить новую обитель, так как старая обитель наша стала быть осаждаема то появлением привидениев во образе безобразных гигантских карликов, то мышами и другими насекомыми, но, не обладая денежными средствами, не можем сего исполнить, не обращаясь к щедротам усердствующих дателей и к вам, как к нашему главному и наибольшему жертвователю.

Много видела обитель наша от вас помощи, и каждая вещь, пожертвованная вами, вселяет в сердца наши теплое чувство молитвы о долголетии вашем, но тем не менее обращаюсь к вам с покорнейшею просьбою. Поусердствуйте! Рука дающего да не оскудеет и вам воздастся сторицею. Смиренный брат Скорпион, податель сего письма, вручит вам книжку для записи доброхотных жертвований, которую вы и предъявите знающему и уважающему вас купечеству. Вся надежда теперь на купечество. Только в этом сословии тлеет еще искра ревности к украшению монашеских обителей; только в них еще осталось доброжелательство к благосостоянию монашества; только оно еще не тронуто тлетворным духом неверия, а в остальных сословиях заметно крепкое ослабление в вере. Мню, что всему виной злокачественная гидра, именуемая энгелизмом. Она привела к тому, что некоторые дерзают мнить, якобы я не есмь непогрешим. Еще молю вас, не оставьте нас в оскудении, а то дошли теперь до того, что не каждый день и стерляжью уху едим; к тому же и баня совсем развалилась, а какие ежели были бриллиантовые супирчики, то уж давно все у Карповича, а на выкуп их денег нет, да и квитанции заложены. Дошел до того, что нынче к зиме и шубу лисью из старого меха перетряхал и перекрывал новым сукном, а старый спорок подарил кардиналу отцу Василиску. Конечно, пока боголюбивые купчихи Изабелла Фердинандовна Испанская и Евгения Монтиховна Французова были в силе, то они, помогали как снедью, так равно и денежною милостию (даже, бывало, стеариновые огарки присылали), но теперь они торговли больше не производят, так как обанкрутились и ежели бы не убегли, то наверное сидели бы в долговом. Нельзя ли также прислать мне грограну бисмаркового цвета на рясу (цвет сей дикий, вроде цвета гороховой колбасы), а тоже и чаю цветочного, хоть полцибика, да сахару постного московского ящичек, а то насчет этого товару мы крепко поиздержались и по постам пьем либо с изюмом, либо с медом. Братию начал поить нынче липовым цветом да сушеной малиной. Жмутся, а пьют. О себе скажу, что я нынче здоровьем плох, хворость одолела: то поясница болит, то грудь, да и подагра разыгралась. На прошлой неделе накидывал в бане банки на спину, а также и кровь жильную у цирульника пускал, но не помогло. Живем мы тихо и спокойно. Изредка хожу к салтану Абдулу Азисовичу и балуюсь в три листика. Третьего дня, пользуясь своею непогрешимостию, был у него в гареме, да что — не рука нам…

Прощайте, дорогой Мовша Борухович! Целую вас братским целованием, боголюбивый брат наш, кланяюсь всему благочестивому семейству вашему и остаюсь всю жизнь мою молитель за вас, папа римская Пий».

«Другу Никите Семенычу! С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Толстое почтение с кисточкой, поклон с набалдашником! На прошлой неделе урвался у тятеньки на ярмарку и еду к вам в Питер. Еду налегке и, окромя двух самоваров и трех перин, ничего не взял лишнего. Бочонок кизлярки и погребец со мной. Даже и жен не взял с собою, потому, думаю, что этого добра и у вас довольно. Думаю также посвататься и жениться у вас, коли невеста подходящая выищется. Мы ведь не то что русские купцы, нам и на бесприданнице жениться не стыдно. Это только вашему брату подавай непременно, окромя денег, бархатный салоп да атласное одеяло. По дороге играем в горку. Вчера обыграли проезжего станового. Проигрался он, рассердился и стал нам из-под полы свиное ухо показывать. Ну, да я теперь попривык и мне это наплевать! Не токмо, что ухо, а хоть целую свинью покажи, так и то не рассержусь. С нетерпением жду побывать у вас в Приказчичьем клубе. Говорят, что там наших восточных человеков гибель, и игра в мушку идет отменная. Попытаем счастья. В подарок тебе везу шашку. Коли не понравится, то можешь переделать ее на аршин или на кочергу, а камни с рукоятки употребить жене на серьги. Не знаю, как у вас, в Питере, кобылятина, а у нас дорога. Шесть с четвертаком пуд. Прощай! На постоялом дворе останавливаться не буду, а привалю прямо к тебе на фатеру. Кланяйся жене.

Твой друг Назар Эддинов Музафаров».

Примечание. Прошу, пожалуйста, не смешивать воспоминания городового В. П. Бурнашева с воспоминаниями петербургского старожила В. П. Бурнашева, которые были напечатаны в «Биржевых Ведомостях» и в «Русском Вестнике». Это только однофамильцы, и воспоминания моего Бурнашева много достовернее и правдивее, чем воспоминания Бурнашева-старожила.

«Это было еще до потопа. Как сейчас помню, в день Кирика и Улиты я был приглашен на завтрак к его превосходительству Кирику Кузьмичу Безносову, по случаю высокоторжественного дня его ангела. Он в то время жил на Фонтанке в казенном доме, на том самом месте, где теперь протекает Лиговка, и занимал место директора паровой живодерни, состоя в четвертом классе. Швейцар Фомка, у которого во время нашествия гуннов мыши отъели левое ухо, улыбаясь, отворил мне дверь, и я увидел самого хозяина. Он сидел в роскошном вольтеровском кресле, подаренном ему его двоюродной сестрою, Анной Спиридоновной Затыканьевой, урожденной Колумб. Она приходилась теткой датскому принцу Гамлету и была замешана в повстаньи готтентотов во время действия Коммуны. Кресло, на котором сидел хозяин, было сплетено из комариных ног и было выкрашено кровью райских птиц, взятых из Ноева Ковчега. Одет он был в прелестный бухарский халат из паутины писателя Манна и был в опорках на босу ногу. Опорки эти некогда принадлежали историку Геродоту, были привезены из Ярославля книгопродавцом Лисенковым и его превосходительство до самой смерти не снимал их; когда же он умер, то он похоронил их в новом дубовом гробе. Лысые волосы его, окрашенные в зеленую краску, стояли дыбом и были жирно вымазаны патокой. Гости были уже в сборе. Тут был гражданинский сочинитель князь Мещерский, Александр Кач, квартальный надзиратель Держиморда, французский палач Сансон, Гомер, только что написавший тогда свою Иллиаду и продавший ее на Апраксин двор книгопродавцу Маврикию Вольфу по четыре копейки за строчку. Также виднелась седая голова актера Петра Каратыгина и вишневый парик Фаддея Булгарина. Меня особенно поразил один из гостей. Это был молодой человек, лет восьмидесяти пяти, щеки которого цвели, как наливной лимон. Одет он был в серую сибирку, сапоги со скрипом и в суконную фуражку с заломом, какую обыкновенно носят подмосковные фабричные, когда они бывают на дворянских выборах в Китае. Он ходил промежду гостей и обрезывал перочинным ножом с их фраков пуговицы. Тут же были: Павел Иваныч Чичиков, молодой англичанин Давид Копперфильд и испанский Дон-Кихот. Но обратимся к делу.