Александр Куприн - Звезда Соломона
Коллежский регистратор, Чуть-чуть не император. Слава,слава.
С кокардою фуражка, Портфель, а в нем бумажка, Слава,слава.
Жалованье получает, Бумаги пербеляет. Слава,слава.
Листовку пьет запоем, Страдает геморроем. Слава, слава.
И о числе двадцатом Поет он благим матом. Слава, слава!
А Володька Жуков махал, проходясь вприпляску, нумером "Правительственного вестника", в котором было четко напечатано о том, что канц. служ. Цвет Иван производится в коллежские регистраторы.
Бутилович же сказал голосом, подобным рыканию перепившегося и осипшего от рева тигра:
- Egro (следовательно (лат.)), с тебя литки. Выпивон и закусон. А за нами следом вся гоп-компания с отцом протодьяконом Картагеновым во главе.
- Исполнено, - ответил с радостью Цвет. - Ну, как это вы эту песню сочинили? Давайте-ка... И все.
12
Рассказ окончен. Поставлена точка. Надо бы было распроститься с героем. Но автор не считает себя вправе умолчать о нескольких незначительных мелочах, которые и наяву как бы свидетельствовали о некоторой правдоподобности странного сна, виденного Цветом.
Одеваясь, чтобы идти с товарищами в "Белые лебеди", Иван Степанович с удивлением нашел на своем письменном столике несколько веточек цветущей сирени, воткнутых в дешевую фарфоровую вазочку. Цветы были ранние, искусственно выгнанные, почти без запаха или, вернее, с тем слабым запахом бензина, которым пахнет вся оранжерейная сирень. Этот сюрприз объяснился скоро и просто.
Вчера племянницы хозяйки, Лидочка, была дружкой на богатой свадьбе и принесла в подарок тетке из своего букета несколько кистей сирени, а та, в виде тонкой любезности, поставила цветы на стол уважаемому жильцу.
Тут же, рядом с вазочкой, лежал цветовский блокнот, раскрытый посередине. Обе страницы были сплошь исчерчены все одним и тем же рисунком - шестиугольной "Звездой Соломона". Чертежи были сделаны кое-как небрежно, некрасиво, неряшливо, точно их рисовали с закрытыми глазами, или впотьмах, или спьяну. Как Цвет ни ломал себе голову, он не мог вспомнить, кто и когда исчертил его книжку. Сам он этого не делал - это он знал твердо. "Может быть, кто из товарищей баловался на службе?"
- подумал он.
Несколько страннее оказался случай в "Белых Лебедях", где Иван Степанович волей-неволей должен был вспрыснуть свой первый чин и великолепную фуражку с зерцалом на зеленом бархатном околыше. Опустив нечаянно пальцы левой руки в жилетный карман, Цвет нащупал в нем какой-то маленький твердый предмет. Вытащив его наружу, он увидел квадратную пластинку из слоновой кости. На ней была красиво вырезана латинская литера S, обведенная снаружи, по краям, тонкими серебряными линиями и закрашенная внутри блестящей черной эмалью. Цвет узнал эту вещицу. Именно такие сантиметровые пластинки с буквами видел он прошлою ночью во сне. Но каким образом она попала ему в карман, Цвет не мог этого представить.
Регент Среброструнов, сияющий, лоснящийся, курчавый и прекрасный, как елочный купидон, увидев квадратик в руке у Цвета, заинтересовался им и выпросил себе эту пустячную, изящную вещицу. "Точно нарочно для меня, сказал он. - Первая буква моей фамилии". Цвет охотно отдал ее и сам видел, как регент положил ее в портмоне. Но когда Среброструнов через три минуты хотел опять на нее посмотреть, то в кармане ее уже не оказалось. Не нашлось ее и на полу.
Среди этих поисков Среброструнов вдруг откинулся на спинку стула, хлопнул себя ладонью по лбу и уставился вытаращенными глазами на Цвета.
- Отроче Иоанне! - воскликнул он. - А ведь я тебя нынче во сне видел! Будто бы ты сидел в самом шикарном кабинете, точно какой-нибудь министр или фон-барон, и, выражаясь репортерским языком, "утопал в вольтеровском кресле", а я будто бы тебя просил одолжить мне сто тысяч на устройство певческой капеллы... Скажите на милость - какая ерундистика привидится? А?
Цвет сконфузился, улыбнулся робко, опустил глаза и промямлил:
-Да... бывает...
Но самое глубокое и потрясающее воспоминание о диковинном сне ожидало Цвета через несколько дней, именно первого мая. Может быть, случайно, а может быть, отчасти и под влиянием своего сна, Цвет пошел в этот день на скачки. Он и раньше бывал изредка на ипподроме, но без увлечения спортом и без интереса к игре, так себе, просто ради компании.
Так и теперь он равнодушно следил глазами за скачущими лошадьми, за жокеями в раздувающихся шелковых разноцветных рубашках, за пестрым оживлением нарядной толпы, переполнявшей трибуны.
Во время одной скачки он вдруг почувствовал настоятельную потребность обернуться назад и, обернувшись, увидел в ложе, прямо против себя. Варвару Николаевну. Не было никакого сомнения, что это была она, та самая, которую он не мог забыть со времени своего сна и лицо которой он всегда вспоминал, оставаясь наедине, особенно по вечерам, ложась спать. Она, слегка пригнувшись к барьеру ложи, глядела на него сверху, не отрываясь, пристальными, изумленными глазами, слегка полуоткрыв рот, заметно бледная от волнения. Цвет не выдержал ее взгляда, отвернулся, и сердце у него заколотилось сильно и с болью.
В антракте к нему подошел молодой бритый красивый офицер-моряк и слегка притронулся к его локтю. Цвет поднял голову.
- Извините, - сказал офицер. - Вас просит на минуту зайти дама вот из той ложи. Мне поручено передать вам.
- Слушаю, - сказал Цвет.
Ноги его, как каменные, ступали по деревянным ступеням лестницы.
Ему казалось, что вся публика ипподрома следит за ним. Путаясь в проходах, он с трудом нашел ложу и, войдя, неловко поклонился.
Это была она. Только она одна могла быть такой прекрасной, чистой и ясной, вся в волшебном сиянии незабытого сна. С удивительной четкостью были обрисованы все мельчайшие линии ее тонких век, ресниц и бровей, и темные ее глаза сияли оживлением, любопытством и страхом. Она показала Цвету на стул против себя и сказала, слегка краснея от замешательства:
- Извините, я вас побеспокоила. Но что-то невообразимо знакомое мне показалось в вашем лице.
- Ваше имя Варвара Николаевна? - спросил робко Цвет.
- Нет. Мое имя Анна. А вас зовут не Леонидом?
- Нет. Иваном.
- Но я вас видела, видела... Не на железной ли дороге? На станции?
- Да. Там стояли рядом два поезда... Окно в окно...
- Да. И на мне было серое пальто, вышитое вот здесь на воротнике и вдоль отворотов шелками...
- Это верно, - радостно согласился Цвет. - И белая кофточка, и белая шляпа с розовыми цветами.
- Как странно, как странно, - произнесла она медленно, не сводя с Цвета ласковых, вопрошающих глаз. - И - помните - у меня в руках был букет сирени?
- Да, я это хорошо помню. Когда ваш поезд тронулся, вы бросили мне его в раскрытое окно.
- Да, да, да! - воскликнула она с восторгом - А наутро - Наутро мы опять встретились Вы нечаянно сели не в тот поезд и уже на ходу пересели в мой И мы познакомились Вы позволили мне навестить вас у себя. Я помню ваш адрес Озерная улица, дом пятнадцать... собственный Локтева.
Она тихонько покачала головой - Это не то, не то. Я вас приглашала быть у нас в Москве Я не здешняя, только вчера приехала и завтра уеду. Я впервые в этом городе... Как все это необыкновенно. С вами был еще один господин, со страшным лицом, похожий на Мефистофеля Погодите его фамилия...
- Тоффель!
- Нет, нет Не то... Что-то звучное... вроде Эрио или Онтарио не вспомню... И потом мы простились на вокзале - Да, - сказал шепотом Цвет, наклоняясь к ней - Я до сих пор помню пожатие вашей руки.
Она продолжала глядеть на него внимательно, слегка наклонив голову, но в ее потухающих глазах все глубже виделись печаль и раз очарование.
- Но вы не тот, - сказала она, наконец, с невыразимым сожалением. - Это был сон. Необыкновенный, таинственный сон чудесный...
непостижимый...
- Сон, - ответил, как эхо, Цвет.
Она закрыла узкой прелестной ладонью глаза и несколько секунд сидела неподвижно Потом сразу, точно очнувшись, выпрямилась и подала Цвету руку.
- Прощайте, - сказала она спокойно - Больше не увидимся Извините за беспокойство. - И прибавила невыразимым тоном искренней печали. - А как жаль!...
И в самом деле. Цвет больше никогда не встретил этой прекрасной женщины. Но то, что они оба, не знавшие до того никогда друг друга, в одну и ту же ночь, в одни и те же секунды, видели друг друга во сне и что их сны так удивительно сошлись, - это для Цвета навсегда осталось одинаково несомненным, как и непонятным. Но это - только мелочь в бесконечно разнообразных и глубоко загадочных формах сна, жизни и смерти человека.
