Александр Куприн - Звезда Соломона
- К вам домогается какой-то тип - Среброструн. Что он за тип, я не могу понять. И как я его не уговаривал, он таки не уходит. И непременно хотит, чтобы лично... Ну?
- Просите его, - сказал Цвет и скрипнул зубами. И вдруг от нестерпимого, сразу хлынувшего гнева вся комната стала красной в его глазах. - А вы... - прошептал он с ненавистью, - вы сей час же, вот как стоите здесь, исчезните! И навсегда!
Секретарь не двинулся с места, но начал быстро бледнеть, линять, сделался прозрачным, потом от него остался только смутный контур, а через две секунды этот призрак на самом деле исчез в виде легкого пара, поднявшегося кверху и раста явшего в воздухе.
"Первая галлюцинация, - подумал Цвет тоскливо. - Началось.
Допрыгался". И крикнул громко, отвечая на стук в дверях:
- Да кто там? Войдите же!
Он устало закрыл глаза, а когда открыл их, перед ним стоял невысокий толстый человек, весь лоснящийся: у него лоснилось полное румяное лицо, лоснились напомаженные кудри и закрученные крендельками усы, сиял начисто выбритый подбородок, блестели шелковые отвороты длинного черного сюртука.
- Неужели не узнаете? Среброструнов. Регент.
Нет. Иван Степанович не узнавал Среброструнова, регента, в то же время каждый кусочек этого губительного красавца, каждое его движение, каждое колебание его голоса были бесконечно знакомы ему. Парализованная память молчала. Но по усвоенной привычке разговаривать ежедневно со множеством людей, которые его знали, но которых он совершенно не помнил, Цвет уверенно ответил, показывая на кресло:
- Как же, как же... Великолепно помню... регент Среброструнов...
еще бы. Прошу садиться. Чем могу?...
Среброструнов был одновременно подавлен строгим комфортом стильного большого кабинета и снисходительной любезностью хозяина. Было ясно, что он хотел напомнить Цвету и по душам разговориться о чем-то далеко прошлом, милом, теплом и простом, и Цвет ждал этого. Но регент так и не решился. Срываясь и торопясь, с бегающими глазами, вертя напряженно пуговицу на своем рукаве, начал он обычно просительную канитель:
простудился, начал глохнуть, голос сдал... все это, конечно, временное и проходящее, но, сами знаете, каковы люди... Конкуренция, завистники...
Теперь доктора посылают на Кавказ, на целебные воды... Как поедешь?...
Вещи, какие были, заложены... Словом...
Словом, Цвет написал ему чек на две тысячи. Но, прощаясь, он на мгновение задержал руку регента и спросил его робким, тихим, почти умоляющим голосом:
- Подождите... Мне изменила память... Подождите минуточку... Ах, черт... - Он усиленно потер лоб. - Никакие могу... Да где же, наконец, мы встречались?
- Помилуйте! Господин Цвет! Да как же это? Я у Знаменья ре-гентовал.
Неужели не помните: Вы же у меня у хоре изволили петь. Первым тенором.
Вспоминаете? Чудесный был у вас голосок... Как это вы прелестно соло выводили "Благослови душе моя" иеромонаха Феофана. Нет? Не вспоминаете?
Точно дальняя искорка среди ночной темноты, сверкнул в голове Цвета обрывок картины: клирос, запах ладана, живые огни тонких восковых свечей, ярко освещенные ноты, шорохи и звуки шевелящейся сзади толпы, тонкое певучее жужжание камертона... Но огонек сверкнул погас, и опять ничего не стало, кроме мрака, пустоты, головной боли и томной, раздражающей, обморочной тоски в сердце.
Цвет закрыл лицо обеими руками и глухо простонал:
- Извините... Я не могу больше... Уйдите скорее... Ему страшно и скучно было оставаться одному, и он весь этот день бесцельно мыкался по городу. Завтракал у Массью, обедал в Европейской. В промежутке между завтраком и обедом заехал на репетицию в опереточный театр и, сидя в ложе пустого темного зала, бессмысленно глядел на еле освещенную сцену, где толклись в обыкновенных домашних платьях актеры и актрисы и вяло, деревянными голосами, точно спросонья, что-то бормотали. Купил у Дюрана нитку жемчуга и завез ее Аннунциате Бенедетга, той хорошенькой цирковой артистке, которая однажды, по его, как он думал, вине, упала с проволоки. Сидел около часу в читальне клуба с газетой в руке, устремив взор в одно объявление, и все не мог понять, что это такое значит:
"Маникюр и педикюр, мадам Пеляжи Хухрик, у себя и на дому". У него было такое тяжелое, беспокойное и угнетенное состояние ожидания, какое бывает у нервных людей перед грозою или, пожалуй, как у больных, приговоренных на сегодня к серьезной операции:
"Хоть бы поскорее!"
Из Европейской гостиницы он вышел довольно поздно, когда уже на город тепло спускались розовые, зеленые, лиловые сумерки. Экипаж он отпустил еще раньше и шел, глубоко задумавшись, засунув руки в карманы, не отвечая на низкие поклоны знакомых, неведомых ему людей Несомненно, между ними была какая-то отдаленная, неуловимая связь, и в то же время они взаимно исключали друг друга, как явления противоположных миров Сияющий и жалкий Среброструнов принадлежал к чему-то прошлому в жизни Цвета, такому понятному, простому и милому, но безвозвратному, недосягаемому, прикасался к чему-то бесконечно близкому, но теперь забытому А квадратики из слоновой кости с латинскими литерами точно знаменовали переход к теперешнему существованию Цвета - фантастическому и скорбному На перекрестке Иван Степанович остановился, бесцельно переворачивая правой рукой в кармане квадратную костяшку.
По Александровской улице сверху бежал трамвай, выбрасывая из-под колес трескучие снопы фиолетовых и зеленых искр. Описав кривую, он уже приближался к углу Бульварной. Какая-то пожилая дама, ведя за руку девочку лет шести, переходила через Александровскую улицу, и Цвет подумал: "Вот сейчас она обернется на трамвай, замнется на секунду и, опоздав, побежит через рельсы. Что за дикая привычка у всех женщин непременно дожидаться последнего момента и в самое неудобное мгновение броситься наперерез лошади или вагону. Как будто они нарочно испытывают судьбу или играют со смертью И, вероятно, это происходит у них только от трусости"
Так и вышло. Дама увидела быстро несущийся трамвай и растерянно заметалась то вперед, то назад. В самую последнюю долю секунды ребенок оказался мудрее взрослого своим звериным инстинктом. Девочку выдернула ручонку и отскочила назад. Пожилая дама, вздев руки вверх, обернулась и рванулась к ребенку В этот момент трамвай налетел на нее и сшиб с ног Цвет в полной мере пережил и перечувствовал все, что было в эти секунды с дамой: торопливость, растерянность, беспомощность, ужас.
Вместе с ней - издали, внутренне - суетился, терялся, совался вперед и назад и, наконец, упал между рельс, оглушенный ударом Был один самый последний, короткий, как зигзаг молнии, необычайный, нестерпимо яркий момент, когда Цвет сразу пробежал вторично всю свою прошлую жизнь, от крупных событий до мельчайших пустяков. Многие, к кому подходила вплотную смерть, - бывало ли это в воде, в огне, под землею или в воздухе, говорят, что они переживали подобные же ощущения. Цвет увидел, точно в хрустальном волшебном зеркале, свое детство: медные каски пожарных и страшные ночные выезды команды, игру в бабки за конюшнями, ловлю рыбы при помощи завязанных штанишек на речке Кизахе и кулачные бои городских мальчишек с заречными турунтаями на льду Кинешемки, духовное училище и гимназию, и всю службу в Сиротском суде, и певческий хор у Знаменья, и свое мирное житие в мансарде на шестом этаже, и визит Тоффеля, и усадьбу в Червоном, и страшную ночь в кабинете дяди-алхимика, и обратную дорогу, и очаровательную Варвару Николаевну с букетом сирени, с розовым лицом и сладостным голосом, и всю последнюю жизнь, полную скуки, беспамятства, невольного зла и нелепой роскоши Все это промелькнуло в одну тысячную долю секунды Теряя сознание, он закричал диким голосом - Афро-Аместигон!
Очнулся он на извозчике, рядом с Тоффелем, который одной рукой обнимал его за спину, а другой держал у его носа пузырек с нашатырным спиртом. Внимательным, серьезным и глубоким взглядом всматривался ходатай сбоку в лицо Цвета, и Цвет успел заметить, что у него глаза теперь были не пустые и не светлые, как рань ше, а темно-карие, глубокие, и не жестко-холодные, а смягченные, почти ласковые Приехав домой, Тоффель провел Ивана Степановича в кабинет, заботливо усадил его в кресло, опустил оконные занавески и зажег электричество.
Потом он приказал лакею принести коньяку и, когда тот исполнил приказание, собственноручно запер за ним дверь - Выпейте-ка, дорогой мой патрон и клиент, - сказал он, наливая Цвету большую рюмку. - Выпейте, успокойтесь и поговорим - Он слегка погладил его по колену - Ну-с, самое главное свершилось Вы назвали слово И, видите, ничего страшного не произошло Коньяк согрел и успокоил Цвета Но в нем уже не было ни вражды к Тоффелю, ни презрения, ни прежнего с ним повелительного обращения. Он самым простым тоном, в котором слышалось кроткое любопытство, спросил - Вы - Мефистофель?
- О нет, - мягко улыбнулся Тоффель. - Вас смущает Меф. Ис - начальные слоги моего имени, отчества и фамилии?. Нет, мой друг, куда мне до такой знатной особы. Мы - существа маленькие, служилые... так себе серая команда.
