Леонид Бородин - Повесть о любви, подвигах и преступлениях старшины Нефедова
Для долгого стояния на морозе Груня напялила на себя все, что было теплого, а поверх одежек -- тулуп путейский, казалась толстущей, хотя была доска доской... Обвешанная связками петард и путейскими флажками, еле разместилась на скамейке. А вопрос-то у Груни, как и у всех: когда поженитесь? Лизавета не раздражалась, привыкла отшучиваться, но Груня -- тихая женщина, с такой можно было бы и пооткровенничать, о решении своем поведать; уже изготовилась было, но -- свисток очередного по нечетной подползающего состава, и Груня, выявив проворность, метнулась навстречу с желтым флажком в руке, требующим от машиниста самого малого хода. Только состав прополз, по четной прикатила "пионерка" -- железнодорожная тележка с мотором -- и рассыльный со станции прокричал Груне, что четную путь закрывают для движения и будут на нее выпихивать составы -- все тупики забиты. "Пионерка", верезжа, укатила на станцию, а Груня поковыляла за ней раскладывать петарды, указующие границы продвижения выпихнутого состава.
Неожиданно, как будто из мороза, возник Нефедов. Колька кинулся к нему, вцепился в полушубок: когда да когда?
-- Скоро, -- отвечал старшина, подходя к Лизавете. -Замерзла? Отсюда вы ничего не увидите. Будем с Байкала смотреть.
-- Ой, а лед-то... -- испугалась Лизавета.
-- Да ты что! Такие морозы с ноября! В Слюдянке уже полуторки ходят. Зато картинка будет во всей красе. Ну, я побежал. Как рожки задудят, выходите на лед, а я по-последнему гляну и к вам. Все! Побежал!
И исчез, словно в морозе растворился. А меж тем с того, другого берега Байкала длинными серыми космами в полнеба восходил рассвет, и в ответ рассвету стали прорисовываться скалы на этом берегу. Еще не отчетливо видимые, они, казалось, зависали в опасном наклоне прямо над путями, готовые в любой момент без всякой взрывчатки обрушиться снежно-каменной лавиной и все и всех под собой похоронить навечно. Лизавета с детства знала эту утреннюю обманку. Потом, когда полностью рассветет, скалы сначала будто выпрямятся-распрямятся, а потом, как взаправду, откинутся назад, довольные, что попугали человеков, что напомнили им про их природную малость и хлипкость...
Из дому вышла беременная жена Шагурина Зинаида и заохала: дескать, чего это Лизавета мерзнет здесь, когда можно и чайку попить... На мальчишек своих накричала, что не сказали ей про Лизавету. Оправдывалась, что заспалась, проводив мужа на "пилот". Зинаида, как и муж, путевая обходчица, но по причине восьмого месяца беременности отбоярилась от "пилота", чем была ужасно довольна, словно по облигации выиграла. Лизавета смотрела на ее не вмещающийся под телогрейкой живот и ахала про себя: "Господи! О чем они думают, эти путейские бабы! Ведь в домике этом скоро не поместятся... Но рожают и рожают... То ли это какая-то странная смелость, то ли обычная бабская глупость..."
По тяжкому делу была она в этой семье пару месяцев назад. Очередная подписка на заем. У Лизаветы в инструкции все расписано: инженеры, учителя и высокооплачиваемые рабочие должны подписаться на два годовых оклада. Все остальные -- не меньше чем на один. Как только объявила, с чем пришла, Зинаида в рев, по животу колотит -- на жизнь жалуется... Лизавета, душу в кулак зажав, давай толковать про города и села, разоренные немцами, про детей бездомных, про солдат-калек, а Зинаида знай себе ревет, на мужа, из-за угла рычащего, ноль внимания и на бумагу подписную на столе как на змеюгу таращится. Но конец всегда один -подписываются. И на Лизавету без обиды. Еще и щей предложат.
Нет, хоть уже и пробирает мороз, входить в дом отказалась. Помнила -- духота, теснотища... Да и за Колькой надо присматривать, вон они всей оравой уже который раз на пути выскакивают. Шагуринские, они-то привычные, а Колька, чуть что, может и растеряться. Поблагодарила, про самочувствие спросила. Зинаида, животом с крыльца помахав, убралась в дом.
В огромных, на сто ладов подшитых катанках, как утица, переваливаясь с боку на бок, появилась, постанывая, Груня. Только плюхнулась на скамейку, по нечетной опять поезд. Скорый Москва -Владивосток. Желтым флажком отмахала, а там, на подходе, взрывы петард. Одна, другая, третья. Вот по четной и паровоз появился, с визгом и шипением сбрасывая пары, грохоча сцепками на торможении. А Груня уже красным флажком грозится машинисту, чтоб дальше шагуриной будки ни на метр, чтоб стоять теперь до особого ее приказу. Сразу за паровозом два обычных пассажирских вагона, а дальше -- теплушки с дымящимися трубами "буржуек". На окнах теплушек колючка. "Зэковский" состав, обычное дело. С зимы сорок пятого перли на запад, один за одним. Пленных японцев везли. С лета сорок шестого -- на восток. Свои. Русские, украинцы -всякие... Груне не сиделось, поковыляла вдоль состава, задирая платками замотанную голову к квадратным прорезям -- окнам. Это тоже всем понятно -- вдовий интерес к "зэковским" поездам: дескать, а вдруг не сгинул вовсе муженек, а по несчастью попал к этим, которым не повезло по-своему. Все они, вдовушки, неравнодушны к зарешеченным вагонам, как к последней надежде один Бог знает на что...
К Лизавете подошел охранник с винтовкой на огромном тулупе с воротником по затылок, расспрашивал, долго ли стоять придется. Лизавета объяснила, как могла. Для порядку тоже спросила:
-- Кого везете?
-- А... -- отмахнулся охранник, -- всякую поднемецкую шушеру. На месте б их пострелять...
-- Ну зачем же, -- возразила Лизавета, -- пусть хоть какую пользу дадут, столько всего надо восстанавливать...
-- Да оно конечно, -- вяло согласился солдат, -- с умом все надо делать. Слушай, хозяйка, а кипяточком не угостишь?
-- Постучите -- конечно, дадут. Я-то тут чужая. Стучите.
В это время далеко, за скальным поворотом, задудел рожок, предупреждающий о начале "пилота". Тотчас же откликнулся другой, поближе. И мгновенно объявившаяся Груня тоже задудела.
-- Ну вот, дождались, Колька! -- Лизавета торопливо перематывала платок на голове -- на Байкале-то ветерок всегда продувает. Спросила Груню, где удобнее спуститься к Байкалу.
Груня рылась в сумке, вытащила полбуханки черного хлеба, пару яиц, все это сунула за пазуху.
-- Да там, за крыльцом сразу и тропка будет, Шагурины воду с Байкала носют. Только не торопься, склизко.
-- А ты, никак, милостыню подавать собираешься? Кому?
-- Да бабы там голодные и девки...
Лизавета сказала с укоризной:
-- "Бабы, девки"... Полицайки всякие да немецкие подстилки! Ох уж эта наша доброта с короткой памятью! Тебе ли жалиться, вдове солдатской?
Груня молчала, но отчего-то топталась на месте, раз-другой кинув взгляд на Лизавету.
-- Тут такое дело... понимаешь, попросили письма в ящик побросать... ты ж раньше на станции будешь, может, возьмешь, а?
Лизавета аж охрипла.
-- Да ты что, Груня? Ты хоть соображаешь, чего делаешь? Они же все вражины. Если им не разрешают письма писать, значит, так положено.
-- Ну да... тебе-то лучше знать. Наверно, положено... -соглашалась Груня. -- А куда ж мне их девать?
-- Давай сюда, я передам, куда надо. Ох, Груня, Груня! Мало тебе своих забот.
Все письма были треугольничками, без марок, адреса нацарапаны карандашами. Целая пачка, связанная накрест, не меньше двадцати. Сунула за пазуху.
-- Не первый раз, поди? А?
Груня отмолчалась.
-- Пойми ж ты, неприятности могут быть.
-- А хлебушек... Уж отдам, ладно?
Лизавета только головой покачала. Прикрикнула на Кольку, торопившего ее, дергавшего за полушубок, схватила его за руку, и они по скользкой тропинке поспешили с насыпи вниз, где уже под первыми, белыми лучами солнца посверкивала ледяная пустыня озера. А вслед им из ближних зэковских вагонов доносилась песня: "Я покидаю тэбэ, Вкраина, останий раз ще подывлюсь..."
127;-- Ишь, распелись, бандеровцы проклятые... -- прошептала Лизавета, делая первый осторожный шаг с берегового камня на байкальский лед, уже покрытый снежной коркой.
Ноги не скользили, однако ж подрагивали, чем дальше от берега, тем сильнее. Колька возмутился:
-- Ну ты че, мама! Дядя Саша сказал же, машины уже ездют. Смотри, я прыгаю, и хоть бы че! Толстущий!
Метрах в ста от берега наискось открылась им наконец вся, как говорил Нефедов, картинка места действия. Последние рабочие уже отходили на безопасные расстояния, а на месте скорого обвала видны были нитки бревен, накатанных вдоль рельсовых путей. Где-то на скалах прятались взрывники, которые по третьему сигналу рожка запалят бикфордовы шнуры, и тогда...
По второму разу продудели рожки, и от берега, что левей "пилота", к ним двинулся человек... Получалось, что самый родной человек на свете. Сейчас сказать или после "пилота"... Что согласна, что самой уже невтерпеж зажить по-человечески, чтобы утром просыпаться на мужиковой руке -- разве существует для бабы большее счастье?!
Таким взволнованным Лизавета старшину еще не видывала.
-- Ну, Лизок, на какой риск иду, аж под брюхом маета! Уговорил я геолога нашего увеличить заряды, на себя взял. А на что расчет? Смотри! Во-о-он она, скала та самая, какую снять надо. Если ее мелко дробить, осыпь будет -- не успеть за двадцать минут убрать. А что я высмотрел! Видишь, какой крутой срез скал у самого полотна. Сам лазил на скалу и камни сбрасывал. И что получается? С той высоты чем крупнее камень, тем шибче разгон, а от скального среза камень -- как лыжник с трамплина: через все пути и прямо в Байкал. Вот и уговорил геолога скалу не крошить, а развалить, понимаешь? Камни по десять тонн полетят, и, если я все правильно прикинул, ни один на пути не должон попасть... Нельзя ему попадать...
