В. Розанов - Опавшие листья (Короб первый)
(за утренним чаем, 23-го июля).
* * *
…все-таки есть что-то такое Темное, что одолевает и Б.
Иначе пришлось бы признать "не благого Бога". Но этого вынести уже окончательно не может душа человеческая. Всякая душа человеческая от этой мысли умрет. Не человек умрет, а душа его умрет, задохнется, погибнет.
И на конце всего: бедные мы человеки.
(глубокой ночью).
* * *
Европейская цивилизация погибнет от сострадательности.
Как Греция — от софистов и Рим — от «паразитов» (прихлебатели за столом оптиматов).
Механизм гибели европейской цивилизации будет заключаться в параличе против всякого зла, всякого негодяйства всякого злодеяния: и в конце времен злодеи разорвут мир.
Заметьте, что уже теперь теснится, осмеивается, пренебрежительно оскорбляется все доброе, простое, спокойное, попросту добродетельное. Он зарезал 80-летнюю бабку и ее 8-летнюю внучку. Все молчат. "Не интересно". Вдруг резчика "мещанин в чуйке" ("Преступление и наказание") полоснул по морде. Все вскакивают: "он оскорбил лицо человеческое", он "совершил некультурный акт".
Так что собственно (погибнет) не от сострадательности, а от лжесострадательности… В каком-то изломе этого… Цивилизации гибнут от извращения основных добродетелей, стержневых, "на роду написанных", на которых "все тесто взошло"… В Греции это был ум, аохрш, в Риме — volo, «господствую», и у христиан — любовь. «Гуманность» (общества и литературы) и есть ледяная любовь…
Смотрите: ледяная сосулька играет на зимнем солнце и кажется алмазом.
Вот от этих «алмазов» и погибнет все…
* * *
Как с головной болью каждый день поутру: — "Почему не позвал Карпинского?[181]" "Почему не позвал Карпинского?" "Почему не позвал Карпинского?"
(все лето 1912 г.).
* * *
…а по-моему, только и нужно писать "Уед.": для чего же писать "в рот" читателю.
* * *
Души в вас нет, господа, и не выходит литературы.
(за ужином; о печати).
…прав старый мой вопрос Соловьеву[182] ("О свободе и "Да зачем вам свобода?" Свобода нужна содержанию (чтобы ему развиваться), но какая же и зачем свобода бессодержательному? А ведь русское общество бессодержательно.
Русский человек не бессодержателен — но русское общество бессодержательно.
* * *
Издали:
— Мама! Мама!
— Дура: да ты подойди к больной матери, чем ее к себе звать.
30 ящиков мужики выносят на лошадей.
— Ну, хорошо… Мама, зачем ты уложила мой пенал? Он мне нужен.
15 лет. Рост — с мать. Гимназистка "новой школы с лучшими методами".
Приехала с экскурсии. Видела Киев, т. е. вагон поезда, который шел в Киев. Все платки потеряла, и новая кофточка — никуда.
(переезд на новую квартиру[183]).
* * *
Глубокое недоумение, как же «меня» издавать? Если "все сочинения", то выйдет "Россиада"[184] Хераскова, и кто же будет читать? — (эти чуть не 30 томов?). Автор "в 30 томах" — всегда = 0. А если избранное и лучшее, тома на 3: то неудобное в том, что некоторые острые стрелы (завершения, пики) всего моего миросозерцания выразились просто в примечании к чужой статье, к Дернову,[185] Фози, Сикорскому.
Как же издавать? Полное недоразумение.
Вот странный писатель поп ad typ., non ad edit.[186]
Во всяком случае, тот будет враг мне, кто будет "в 30 т.": это значит все похоронить.
(за ужином на даче).
* * *
Толстой не был вовсе религиозным лицом, религиозною душою, — как и Гоголь. И обоих страх перед религией — страх перед темным, неведомым, чужим.
(27 мая 1912 г.).
* * *
Самый смысл мой осмыслился через «друга». Все вочеловечилось. Я получил речь, полет, силу. Все наполнилось «земным» и вместе каким небесным.
* * *
Собственно, мы хорошо знаем — единственно себя. О всем прочем догадываемся, спрашиваем. Но если единственная "открывавшаяся действительность" есть «я», то, очевидно и рассказывай об «я» (если сумеешь и сможешь). Очень просто произошло "Уед.".
* * *
Самое существенное — просто действительность.
(за уборкой книг и в мысли, почему я издал "Уед.").
* * *
Несут газеты, письма. Я, взглянув:
— От Вари (из Царского, школа) письмо. Пишет…
— Нет, дай очки… Надя! (горничной), дайте очки! Я сама…
А и пишет-то всего:
"Дорогая мамочка! Целую тебя крепко, крепко, как твое здоровье. Поклон всем. Я здорова, приеду в эту субботу. Очень хочется домой, без Тани соскучилась. Прощай,
твоя Варя Розанова".
* * *
Я не хочу истины, я хочу покоя.
(после доктора)
* * *
Совсем подбираюсь к могиле. Только одна мысль — о смерти.
Как мог я еще год назад писать о "литерат. значительности". Как противно это. Как тупо.
(после доктора; "процесс в корковом веществе идет")
* * *
Ошибочный диагноз Бехтерева в 1898 году все погубил (или невнимательный? или "успокоительный"?). Но как можно было предположить невнимательность после моего длинного письма, на которое последовало разрешение "аудиенции у знаменитости".
Как мог я и мама не поверить и не успокоиться? Академик. 1-й авторитет в России по нервным и мозговым болезням.
Он сказал (о диагнозе Анфимова[187] — профессора в Харькове который я ему изложил в письме): "Уверяю вас, что у нее этого нет!" (твердо, твердо! и радостно). "Проф. Анфимов не применил к ней этого новейшего приема исследования коленных рефлексов, состоящего в том, чтобы далеко назад отвести локти и связать их, и уже тогда стукать молоточком по колену" (сухожильные рефлексы, определяющие целость или идущий процесс разрушения в нервной ткани).
Ничего не понимая в этом, мы из чрезмерного, смертельного испуга, при котором у обоих "ноги и подкосились" (t., сег. sp., по Анфимову), перешли к неудержимой радости.
"Из смерти выскочишь", конечно, как безумным. Именно Анфимовой болезни и не было у нее, как разъяснил Карпинский, и Анфимов ошибся в диагнозе; болезнь была совершенно лечимая и относительно излечимая (но, конечно, без запаздывания).
Восторг, что Бехтерев, 1-й авторитет, отверг, был неописуем. (Анфимов и сказал, в 1898 году, что "вернувшись в Петербург" — с Кавказа, "покажите светилам тамошним, прежде всего Бехтереву, и проверьте мой диагноз".)
И потому мы уже предупреждали других врачей: "Бехтерев сказал, что ничего", что "это врожденная аномалия, что зрачки в глазах неравномерны".
И Наук 5 лет пичкал бромом и камфарой, все "успокаивал нервы" человеку, у которого шел разрушительный медленный процесс в ткани нервной системы. "Обратите внимание на головные боли, — говорил я. — Всегда ночью, всегда боль (давление) в темени". Он пропускал молчанием, выслушав. И то, что он слышал, и то, что молчал и не расспрашивал (не вцепливался в явление), успокоило меня, заставив все отнести (к "постоянной причине") к малокровию (всего тела, и след, головы), о коем у нее давно сказали все врачи (с 1-го ребенка, когда не могла кормить, — не было молока).
Но теперь и "не было молока" разъяснилось.
И все повернул Карпинский: — "Да позвольте! Бехтерев или не Бехтерев сказал, но если исчезли эти и те рефлексы (зрачка и сухожилий), то, значит, разрушены мозговые центры, откуда выходят эти движущие (заведующие сокращением) нервы. Значит, их — нет! к болезнь — есть; и, значит, надо только искать: отчего это произошло?"
Как по железной линейке провел пером. И диагноз Бехтерева пал, и все открылось.
"Не было бы ни раннего склероза артерий, если бы своевременно лечить, ни перерождения сердечных клапанов, ни — в зависимости от этого — удара" (Карпинский).
Все было бы спасено. Теперь все поздно.
"Проверим лечением", — сказал Карпинский. И едва было начато специфическое лечение, как по всем частям началось улучшение: давление в груди (аорта) исчезло, головные боли пропали, выделения кр. стали в норму, чего не могли добиться все гинекологи (тоже мастера — не посмотрели в зрачки)
Но это уж «кое-что», что мы стали поспешно хватать. Испорчено сердце, испорчены жилы.
Зрачки же, по ясности и неколебимости как симптома есть то же самое в медицине, что в науке географии есть "Лондон в Англии": и этого "Лондона в Англии" не знали Мержеевский[188] (в Аренсбурге), Наук, Розенблюд (в Луге) и еще другие
Когда я говорил о болезни А. А. Столыпину, он спросил:
— Кто у вас доктор (постоянный)?
— Наук.
— И держитесь его.
Действительно, он имел массу практики в Петербурге. Эти твердые слова Столыпина так на меня повлияли.
Мой совет читателям: проверять врача по книгам. Потому что они "не знают часто Лондона". Эта дикая ошибка Анфимова, Бехтерева и Наука погубила на 15 лет нашу жизнь, отняв мать у детей, и "столп дома" — у дома.
* * *
— Ну, что же, придет и вам старость, и так же будете одиноки.
Неинтересны и одиноки.
