Александр Кузнецов-Тулянин - Язычник
За долгое упрямство Негробов страстно невзлюбил Бессонова. И остальные вслед за мелким своим начальником симпатий к Бессонову не питали. Так что какое-то время все шишки сыпались на него. Если при переборке на ловушке случался карман, в который обильно сходила рыба, старички дружно орали на Бессонова. В неудачной швартовке кунгаса, когда днищем чиркали по дну, обвинялся Бессонов, даже если швартовый набивал кто-то другой. Этот паскудный уклад был нарушен только однажды, что заставило Бессонова на время запутаться в определениях и мерках. В тот день пришла рыба. В море уже с неделю вытянуты были два ставных невода, рыбаки выходили на переборки, но попадалась только сорная рыба - бычки, камбала, корюшка, а тут привалил косячок горбуши - первые гонцы. И Негробов неожиданно исполнил странный в глазах новичка обряд: поцеловал самую первую икряную горбушу в чешуйчатом серебре, которую рыбаки никогда не называют ни горбушей, ни самкой, ни рыбой, а только мамкой.
Ветер напирал с моря, кунгас взлетал на крутой зыби к ослепительно-яркому небу, к чайкам, и взлетали фиолетово-зеленые сопки острова. Было что-то пронзительное в высоком солнце и ветре, в криках птиц, жадно увидевших рыбу в лодке. И с десяток рыбин, вываленных на пайолы кунгаса-девятитонника, вздыбились, стали неистово шумно биться, взметывая брызги воды, слизи, крови, и брызги вспыхнули на солнце. Негробов вдруг смиренно опустился на колени перед живым сильным месивом из рыбьих тел, бережно взял рыбину покрупнее, стиснул в крепких руках, чтобы умерить ее прыть, и, преобразившись, не поднес ее к своим губам, а сам склонился низко, оттопырив пунцовые губы, и поцеловал ее в то место, которое можно было бы назвать темечком, в тот треугольничек, куда опытные браконьеры делают укол ножом, чтобы обездвижить сильное скользкое тело. И лицо Негробова сквозь грубость и желчность будто потеплело, дрогнуло, на какое-то мгновение преобразилось: помягчавший человек наполнился неожиданным счастьем. Он недоуменно и слезливо, оцепенев, стоял на коленях, не замечая, что глаза его увлажнились. Но вот он отбросил изогнувшуюся мамку. Рыба шлепнулась на пайолы и забилась в пляске смерти, вскакивая аж на самый носик, так что из жабр брызнула кровь. Прежний Негробов, встав на ноги, пинчищем загнал ее под банку, зло ощерился - кого бы куснуть - и мясисто зашевелил толстыми губами на веснушчатой морде, выворачивая наружу обиходную матерщину: "Ну что... расселись... Заводи мотор... двигай на второй..." Но ведь было, было мгновение, и сам он вовсе не подозревал, что некто другой подкараулил его да и втиснулся в его сальную шкуру и глянул на мир из пустоцветных мелких глазок очеловеченным взором.
Тем же вечером, лежа в полумраке на нарах, развернутых изголовьем почти под полку с радиостанцией, Бессонов думал под космический треск эфира, не обращая внимания на грубые голоса с разных тоней во время почти ритуальной пятиминутной радиопереклички. "Откуда, какими силами, - приблизительно так протекали в полудремлющей голове тихие мысли, - сквозь это обезьянье мурло прорезалось нечто лучезарное и гармоничное?.. И каждый ли подонок способен на мгновенные превращения в человека, и не может ли таким же образом совершать обратные трансформации в подлость и каждая одухотворенная личность, призванная служить гармонии? А если оба эти явления так аморфны и взаимопроникаемы, то что же истинно и первично в человеке, а что рождено миражами его фантазий: так называемое добро или так называемое зло?.."
Лет через десять после той путины Бессонов, огрубевший, отвердевший, сам испытал ответственные чувства, вливающиеся в душу, когда, став хозяином маленькой бригады, он целовал первую с начала рыбалки холодную серебристую рыбину. Эта крупная горбуша, мамка, должна была вскоре попасть на сковороду для символиче-ской первой "жарехи", но в ту минуту Бессонов меньше всего думал о гастрономических оттенках рыбалки. Рыба для рыбака много больше, чем просто еда, и человек, участвующий в убиении тысяч и тысяч, пусть маленьких, бессловесных жизней, начинает оценивать мир и себя не так, как обычный желудковладелец, который при слове "рыба" поводит носом. И кем был Бессонов в то мгновение, когда прикасался губами к холодному склизкому рыбьему темечку: человеком - не человеком, хозяином - не хозяином, а скорее, малой частью, каплей в огромном теле моря. В конце концов, океан всех выравнивал: и Негробовых, и Бессоновых.
* * *
Через две недели после пожара Бессонов провожал жену на материк. Несколько часов они маялись в Южно-Курильске у пирсовой кассы в толпе таких же утомленных островитян - кто сидел на единственной лавке или низком заборчике, кто на чемоданах, а некоторые сели крэжком в отдалении, на камни.
Бессонов сидел и думал, что можно маяться вот так странно: торопить время и тянуть его - неизбежность торопит, недосказанность тянет. И так, наверное, всегда бывает у человека, плохо ему или хорошо, но время всей его жизни устроено двояко.
- ...ветровку на спине испачкал, - говорила Полина Герасимовна, обелился где-то. И рукав. Сними...
Он с неохотой снял. Она взяла ветровку, пошла к воде, стала нагибаться, чуть приседая в коленях, окунала ладонь в воду и терла испачкавшуюся ткань. Он смотрел на ее полное тело, на котором обтягивался, обхватывая ее всю, тонкий плащ, когда она наклонялась, и он думал тягуче, с мутным осадком на душе: "Вот жена моя, и я прожил с ней столько лет..." И он не в силах был понять, испытывает ли сожаление, что она уезжает. Он, скорее, поверхностно, рассудком понимал, что надо бы пожалеть и ее, и себя, а выходило, что, когда в ее разговоре проскакивало: "...приезжай до декабря" или "...много икры не заготавливай, сейчас не очень выгодно", - он, опережая собственные увещевания, думал с желчностью: "А приеду ли?.. Стоит ли?" Его полнило чувство, что она уезжает, как бы наделенная правами оскорбленной, а он остается с некой виной перед ней.
Она вернулась с берега, но он не надел ветровку, остался в теплой сорочке. Морось кончилась, земля и море парили.
Оба молчали, оба торопили и тянули время. Ему было несколько неловко теперь перед ней: эта ее мягкость и внимание - схватила ветровку, побежала чистить. Но она вдруг ляпнула:
- Ладно, не дуйся, я на тебя обиды не держу.
И он едва сдержался от ядреного словца.
- Ну, спасибо, уважила, - выдавил он, наполняясь раздражением и понимая, что уже не смолчит. Заговорил резковатым тоном: - Ты забыла, наверное, как не я, а ты все перевернула с ног на голову? Разве мне маразм твой нужен был? - И передразнил гнусаво: - Ой, давай еще годик и еще годик, на машинку бы, на квартирку бы... - Помолчал и добавил с упрямым сожалением: - А ведь я был полон надежд. Да, у меня были идеи...
- Может, хоть сейчас не будешь? Опять ты со своими идеями... - Она поморщилась. - Единственное, чего я хотела, - пожить по-человечески.
- Да откуда тебе знать, что это такое - по-человечески?.. - Но вдруг снизил тон и язвительно добавил: - А ты разве не по-человечески жила? Да ты жила, как заслужила. Ты детсадовский музработник средней паршивости. Чего ты хотела сверх того? В консерваторию?
- Ой, Семен, ты повторяешь одно и то же уже который год.
- Ах, ну да, ты денег хотела, достатка?
- Да, хотела! - Она ответила с вызовом.
- Но с чего ты взяла, что я тебе такую жизнь должен был обеспечивать? Кто ты есть?..
- Ты совсем уже заболтался... Хотя бы сегодня...
- Ничего не заболтался. Твоя жадность утопила меня. И сама ты в ней утонула. Саранчовая жадность... Да, ты утопила мои идеи, личность мою утопила. Я твоим роботом-добытчиком стал.
- Много ты добыл, - кисло улыбнулась она.
- Ну, чего заслужила... А что ты вообразила? Надо же... Да ты хотя бы баба стоящая была, родила бы семерых детей. А то: "Ой, Семен, мне так плохо было рожать..." А в честь чего, в таком случае, я на тебя расходовался? Кто ты есть и что ты полезного сделала? То, что у тебя пара лишних юбок сгорела... Так это хорошо, тебе не положено столько юбок иметь. - Ему хотелось, чтобы его боль проходила и сквозь нее раскаленно... да не как железо - что железо в сравнении со словами, - да, именно как слова, которые каленее железа. И он с горьким удовлетворением видел, что своего добился. Она ссутулилась и побледнела, но молчала, что было необычно, не по ее крикливым правилам. Он сам замолчал, он не смотрел на нее, незачем было смотреть, он и так хорошо знал, что глаза ее мокрые. Он закурил, а когда обернулся, увидел, что она, пожалуй, не приняла близко к сердцу ничего из того, что он наговорил, что, может быть, слушала его вполуха, она была даже не безучастна к нему - она уже не с ним была. И ему горько и обидно стало.
- Мы столько лет вместе... - сказал он давно обдуманное, но приберегаемое. - А получается, что всегда были чужими людьми.
Она, наверное, и этого не поняла или только сделала вид, что не поняла. Через пять минут уже положила свою ладонь на его.
- Пожалуйста, вон в том ларьке продают минералку, купи две бутылки, мне в дорогу. На пароходе вода такая мерзкая...
