Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 1. Август Четырнадцатого. Книга 2

Ну, это было слышать невозможно! Девчёнка тупо ставила на одну доску, равняла в нравственных правах – угнетателей народа и освободителей его! Опять её – на диван и, обсевши с двух сторон, обе тревожно и настоятельно, а Агнесса – особенно, с огненно-дымной страстью, кредо всей своей жизни.

– Девочка, не надо отвлечённой декламации. Мы не стремимся фарисейски оправдываться. Ну конечно, никто не настаивает на «абсолютной» моральной чистоте революционера. Абсолютная моральная чистота вообще мыслима только в ангельском мире. А люди – слишком люди, чтобы быть такими сияющими. Обстановка нашей общей жизни на земле пока слишком пакостна, а российской жизни – особенно мерзостна, и мы не можем не запачкаться хоть краем одежды. Так и о моральной чистоте революционера мы можем говорить не абсолютной, а – о чистоте постольку поскольку. Поскольку он удерживает себя в дисциплине кристально-чистых намерений, как это было у дяди Антона. Поскольку он живёт в гармонии политических, общественных и нравственных идеалов. Поскольку он отвлекается на нравственно-опасные дороги только по необходимости. Пусть и лжёт – но во имя правды! пусть и убивает – но во имя любви! Всю вину берёт на себя партия, и тогда террор – не убийство, и экспроприация – не грабёж. Лишь бы только революционер не совершил преступления против духа святого – против своей партии! Всё остальное ему простится! Я тебе и другие примеры приведу. Короткое время революционеры вынуждены бывают действовать и сами подобно сыщикам – хотя уж кто ярче испытывал отвращение к этим гамзеям, жандармам и провокаторам! Были случаи, да, – устанавливалась и слежка за подозрительными товарищами, и производились – тайком или насильственно – обыски у них, чтобы проверить подозрение. Да, у революционеров сколько раз бывали – и нарушение неприкосновенности личности, и притворство, и подлог, и обман, – но всегда для чистой цели! И несчастный Сазонов, убивши Плеве, мучился в тюрьме: «Боже, милостив буди мне грешному!» Трагедия террора – это и есть трагедия того, кто взялся нанести освободительный удар! Трагедия человека, кто добровольно взвалил на себя нечеловеческое нравственное бремя. Кто добровольным выбором шагнул под собственную смерть и взял на себя ответственность за всё, что произойдёт! Зато в этой близости к смерти – и очищение. «Иди, борись и умирай!» – в трёх словах вся жизнь революционера. А кто добровольно идёт на смерть, тот не только левее всех политически, но – правее всех нравственно! Да что тут говорить!! Да вся наша русская интеллигенция, с её безошибочной чуткостью, всегда это понимала! всегда принимала! Не террорист безсердечен! – безсердечны те, кто осмеливается потом казнить этих светлых людей!

А в случае с Антоном это было ещё очевидней: ведь они не убили кровавого вельможу, только контузили (сперва был слух, что убили, – и уже ликовали обе столицы, и газеты), – и за что же, с какой безсердечностью повешены сами?! Да даже если б и убили – как можно сопоставить, сметь уравновесить жизнь этих жертвенных мальчиков – и этого упившегося карателя? Кто ж настоящий убийца, разве не Дубасов, от кого захлебнулась и смолкла Пресня, замерла в агонии революционная Москва??

– А ведь точно известно, – горестно сглотнула тётя Адалия, – что и Дубасов сам просил простить покушавшихся.

– Ну, точно это никому не может быть известно, мы документов не читали! – спичечно возразила Агнесса. – Палачи любят украшать себя легендами.

– Слишком знающие люди говорили. Даже Дубасов простил! А не простил их – Столыпин. – Тётя Адалия невесомую руку положила на плечо племянницы. – Так что можно считать, что дядю твоего повесил Столыпин.

Сто-лы-пин! – как угрожающе звучит фамилия. Тенью мрачной пересекла русскую историю.

– Если мы и по сегодня сидим без свободы – так это именно Столыпин отнял её у нас.

А ведь была уже в руках!..

Тёти агнессины глаза, серые с искринкой, вспыхнули:

– А славно наши максималисты рванули его на Аптекарском! Вот покушение! – памятник!

Она сама тогда только что вернулась с каторги по Манифесту, её не брали на акт, давали отдохнуть.

– Грандиозно было задумано! – и только мелочь подвела. Техника их была безупречна: три браунинга по карманам, если удастся подойти вплотную (а один был одет генералом, должен был проникнуть легко), а на запас в портфелях – сильнейшие бомбы, всем погибать так всем! Подвела техника более тонкая: двое террористов были одеты жандармами, но не знали, поди уследи, что за две недели перед тем изменили форму жандармских касок, и по этим чёртовым каскам дежурный генерал и пёс-швейцар кинулись останавливать приехавших (а ещё может быть – слишком бережно несли под мышками портфели с бомбами). Тогда рванулись в переднюю, как успели, – и бросили на пол, как попало. И бомбы рванули прекрасно, да ведь уже были не лабораторные, прошли ремесленные времена Кибальчича и Доры Бриллиант, когда готовили сами на квартирах, – теперь взрывчатые вещества с лучшими гарантиями и в лучшей упаковке продают европейские фирмы. Взрыв был такой силы, что на другой стороне Невки, а она там широкая, выбило стёкла в фабрике. Но счастлив каратель – ни одной царапины. Всё равно Соколов считал удачей: грохнуло на всю Россию, убило и ранило несколько десятков человек, а важна именно грозность террора, планомерность: ещё придём! доберёмся! Должны знать, что на них идёт сила! Дело не обязательно в устранении, а в устрашении.

Но ещё должно было пять лет миновать и многие попытки разбиты, уже отчаивались дерзкие пловцы под нависшей громадой корабельного носа – он шёл и шёл, Россия упивалась обывательским благополучием, казалось отгремела счастливая боевая эпоха, – как раздался исторический выстрел Богрова!

– Ну уж, Неса, выбирай слова.

62

– Конечно исторический: по результату, по последствиям? – первосентябрьский акт превосходит все акты, это венец русского террора! – и равен он только первомартовской бомбе. А по справедливости мести…

Тётя Адалия в сомнении покачала головой:

– Знаешь, вот такое ощущение: богровский выстрел – не наше порождение. Общество не ощущает 1 сентября так сердечно и так восторженно, как 1 марта. Первое марта было совершено – прямо нашими руками, и Народная Воля тотчас взяла на себя ответственность. А первое сентября – какой-то чужой, потёмочной душой, двусмысленной фигурой. И никто не взял на себя, ни тогда, ни потом.

– И это – позор для революционных партий! Выстрел Богрова – великое событие! И, если хочешь, даже в трёх отношениях. Он совершён в тот год, когда террор считался окончательно подавлен. И организован – одиночкой. И убит – самый главный, самый вредный зубр реакции.

Тётя Адалия зябко свела узкие локоточки:

– Нет уж, нет уж! Честь – выше всего! Ты доказываешь, что террористу многое прощается, – да. Но есть один грех, который никогда никаким судом совести не простится никакому революционеру: это сотрудничество с охранкой.

– Да не сотрудничество!! Надо же различать – сотрудничество или невольное касание в операции. Служба им – или использование их для революции?

– Ну да, азефовщина это плохо, а богровщина – хорошо.

– Да ты не смеешь такого слова даже строить! – полыхнули огнисто-серые глаза Агнессы. – Термин один – азефовщина. Это он – выворотень!

Азеф – Вероника знала: какое-то страшное, гадкое предательство, хуже которого нет.

– А какой такой особенный выворотень? Он – добросовестно служил охранке, а не революции.

– Как? Войдя в руководство партии и втянувшись в акты?

– А в какие такие акты он втянулся, назови? Плеве убили летом Четвёртого, Сергея Александровича – зимой Пятого, и всё это время действовала только Бэ-О, по их уставу ЦК эсеров не мог ни руководить, ни знать.

Агнесса не была эсеркой, но всё же:

– Такие люди, как Савинков, Чернов, Аргунов, не могли же лгать!

– Но когда Лопухин открывал Азефа Бурцеву – то как осведомителя, только. А потом эсеры – придумали двойничество.

– Но зачем бы это им?

– О-о! большой смысл: чтобы перед молодыми эсерами оправдаться в неудачах. Если и правительство запуталось, и правительство убивало даже само себя, чтобы только разгромить эсеров, – другая картина. А почему Гершуни, тигр революции, защищал Азефа перед смертью? Подумай? Он-то больше всех знал, что Азеф никакого отношения к Бэ-О не имел!

Сыпались имена, имена, будто известные всему миру, и угадывалась целая неписаная напряжённая история, которая, в общем, Веронике была и не нужна, но уж если слушать:

– Тётеньки, милые, а кто такая Бэ-О?

– Боевая Организация. Ядро террористов.

– Нет! – тётя Адалия была неумолима, потряхая гладковолосой, мирной, стареющей головкой. – Перед судом революционной этики не может быть оправдания никакому пути через охранку, и этому тоже.