У медуз нет ушей - Адель Розенфельд
В другой раз это было в Бретани, в деревушке Плугрескан, куда я ездила в гости к другу: мы сидели за столом, ужинали, и внезапно звуки снова пропали. Я видела светлые волосы своего приятеля и расплывающееся в улыбке лицо, из его двигающихся губ в воздух выплывали фразы, но тишина свинцовым одеялом накрыла наш разговор. Мне все же удалось уловить слово «Бразилия» — должно быть, он рассказывал о своей конференции. Чтобы поддержать беседу, я периодически посмеивалась.
Доктору я сказала лишь одно: «Это стало прогрессировать в августе».
Она ответила, что можно попробовать пройти курс лечения в стационаре, но это вряд ли поможет. Однако есть другое РЕШЕНИЕ: «кохлеарный имплант». Врач советовала установить его в правое, работающее, ухо, поскольку в левом это вызовет лишь невнятный гомон. Она уточнила, что после длительного курса специального обучения, от шести месяцев до года, я буду лучше слышать звуки всех частот. С другой стороны, эта операция необратима, и я утрачу возможность слышать обычным, «естественным» образом.
Несколько ресничек, которые оставались в глубине моего уха, улавливали высокие частоты и немного низких, что позволяло мне в общих чертах понимать смысл слов, но главное — по-прежнему ощущать теплоту звуков, эту разноцветную вуаль, сотканную из движений воздуха и всех шероховатостей, содержащихся в звуке.
Я посмотрела на синие и серые пластиковые пуговки — образцы имплантов, имеющиеся в кабинете. Они были похожи на магнитики, что вешают на холодильник.
Сказать врачу мне было больше нечего, она протянула на прощание руку, и я уцепилась за нее, как в отчаянии хватаются за соломинку.
3
Забрав у администратора в кабинете № 237 документы, я отправилась в корпус «Бабинский», названный в честь невролога начала XX века. На входе в здание висела маленькая эмалированная табличка: его портрет и подпись «Жозеф Бабинский (1857–1932)».
Я узнала, что он знаменит главным образом своим тестом, входящим в состав неврологического обследования: врач с легким нажимом проводит по наружному краю стопы взрослого или младенца каким-нибудь тупым предметом, чтобы по ответной реакции выявить признаки нарушений в центральной нервной системе. Менее известна его теория питиатизма (от греческого «внушать») — расстройства, которое стало тяжелым последствием пребывания на фронте для многих солдат в Первую мировую. В те времена о посттравматическом стрессовом расстройстве, связанном с войной, еще не знали. При поддержке профессора Жан-Мартена Шарко, основателя одного из направлений в неврологии, Бабинский открыл новую форму истерии, проанализировав психическое состояние многих солдат, а до него, из-за отсутствия явной причинно-следственной связи, случаи проявления болезни воспринимались как и изолированные, не связанные между собой.
Изоляция.
Да, именно это я всегда испытывала — ощущение, что не принадлежу ни к тому, ни к другому миру. Я была недостаточно глухая, чтобы присоединиться к сообществу глухих, и недостаточно слышащая, чтобы жить полноценной жизнью в мире слышащих. А все потому, что вопрос «быть или не быть» оставался для меня нерешенным. Это ужасно вредило моему эго и моей уверенности в себе, ведь другим людям трудности, связанные с подобного рода изоляцией, было не понять. Не оттуда ли усугубление моей проблемы со слухом? Не от той ли пустоты, которую постоянно требовалось чем-нибудь с избытком заполнять? «Вечно у тебя все черное с утра или все белое», — не раз говорили мне. Я же всегда слышала «черная дыра».
«Ты слышишь то, что хочешь слышать».
Как мне убедить их в обратном?
Впрочем, они были правы, и эту дыру клиника теперь демонстрировала в многократном увеличении.
Рядом со мной сидела мама и, показывая мне главную полосу газеты, изумленно восклицала: «Ты видела? Это первая фотография черной дыры».
4
Меня отправили в палату на третьем этаже, где я могла оставить свои вещи; мне предстояла насыщенная программа, лечение в соответствии с четко прописанным протоколом. Вошла медсестра и стала задавать довольно странные вопросы: о моих привычках в плане гигиены: ванну я принимаю или душ. Джакузи я принимаю, да.
На этом медсестра меня, несколько ошарашенную, оставила, а следом ушла и моя мама. Никак не верилось, что сюда меня привели мои уши. Я сделала все возможное, сберегая их тайну, а они захватили власть и заперли меня здесь, в четырех белых стенах, заставляя переосмыслить мою жизнь.
А ведь после нескольких лет отрицания, потом нескольких лет борьбы с этим самым отрицанием я пыталась уладить свою проблему, скрывая действительное положение дел то одним, то другим способом, но резкая потеря слуха вмиг положила этому конец.
Открылась дверь, и вошел медбрат по имени Эдди, чтобы проткнуть мне барабанную перепонку и ввести какие-то препараты прямо в глубь уха. Анестезия была бесполезной формальностью протокола, призванной убедить пациента, что у медиков все под контролем. Но, увидев иглу, я не поверила своим глазам. Неужели он собирается вот это воткнуть мне в ухо? Я почувствовала, что моя барабанная перепонка съеживается, как устрица, сбрызнутая лимонным соком.
Протокол также предусматривал посещение психолога. Это была статная женщина с печальным взглядом. Грациозным жестом она предложила мне занять кресло напротив нее и подчеркнула, что беседа носит неформальный характер и нужна, чтобы составить представление о моем жизненном пути как слабослышащей. Я рассказала о себе, о почти безупречной учебе в школе, об успешно и без посторонней помощи сданных экзаменах.
Психолог выслушала меня с серьезным выражением лица, подытожила мои слова и терпеливо повторила сказанное, когда я вопросительно подняла бровь: мол, я потратила много сил, чтобы приспособиться к своему нынешнему состоянию, и теперь наверняка была вымотана, кроме того, из-за недавней потери слуха могли снова дать о себе знать застарелые психологические травмы.
Как она пояснила, в подобной ситуации оказываются многие — я не единственная, все слабослышащие проходят через периоды депрессии, это результат накопленной усталости от усилий, о которых люди с хорошим слухом знать не знают. Окружающие едва ли
