Контузия - Зофья Быстшицкая
Противоречие между личностной структурой и так называемыми общественными условиями. Это может быть темой трагедии, но узнаем мы об этом только в зрелые годы. Тогда я смотрела на мать со стыдом. Я стыдилась этих спектаклей, показываемых всей округе, в летние месяцы, когда нас вывозили за город, на воздух, и зимой, когда наши детские убежища были ограничены стенами метровой толщины, а ее голос бился в коридоре, изрезанном сводами, чуть ли не псевдоготическими. Потому что зданию было триста лет, теперь такие охраняют и реставрируют, теперь они уже красуются на открытках в три окна шириной среди «ренессансных памятников» на базарной площади, свидетельство упорства того города, — упорства, столь схожего с материнским, потому что и у него были свои честолюбивые стремления, и он, как и она, когда граница прошла близко, вынужден был отказаться от всего.
Летом наше отчуждение от мира взрослых выражалось в бегстве, но не в угол с выцветшими обоями, а куда глаза глядят, на окрестные холмы или в дикие заросли сада, где деревья уже поразила проказа сохнущих ветвей, где стволы были уже трухлявы и бесплодны. Потому-то он и был такой красивый и загадочный, а кривые деревья служили трамплином для прыжка в надежные укрытия. Зелени хватало, чтобы укрыть нас, у каждого дерева было свое имя, придуманное нами, и если случайно там появлялось несколько завязей, то мы заранее знали, какой будет вкус этих плодов, если успеют, пока их не расклюют птицы, попасть к нам в руки. Мы сидели в ветвях, прятались в кустах, ныряли в овраг с ручейком, хорошие это были заросли, благодаря им мы оставляли всех в покое на долгие часы, а вот я, именно я, поскольку я здесь являюсь главной темой, могу ли быть спокойной?
Вися, как обезьяна, на дереве, обдирая кожу в терновнике, прыгая через мох у ручейка, — я почти всегда, насколько себя помню, п р и с л у ш и в а л а с ь. Приближалось такое время дня, когда я прислушивалась особенно чутко, даже среди вопящей оравы, к которой я не могла принадлежать, потому что, вспугнутая тревогой, она перемахивала через проволоку — и уже духу ее не было. Для них это были только угрозы, а меня призывали к порядку, к тому, чтобы я была с ними, чтобы смотрела и слушала, хотя и не должна была ничего понимать.
Так вот, в какой-то момент взлетал и преодолевал складки местности голос высокий и звучный, на последнем слоге моего имени протяжный, как фермата, так что эхо успевало принестись от крепостных стен за военной дорогой. Возможно, звали кого-то иного, совсем не нас, видимо, она вновь шла в бой за что-то неведомое, но для матери очень важное, она хотела быть правой — и вот излагала свои аргументы, и тогда порой с дороги, либо из-за плетня по соседству, либо из окна лачуги доносилась ответная реплика — здесь-то и крылась роковая ошибка тех людей, потому что, сами того не ведая, они подливали масла в огонь, тогда голос взмывал ввысь, достигая беспредельных высот неповторимой колоратуры, и это могло длиться бесконечно, тогда мы переставали существовать, никого из нас не было, пока она сама не освобождалась от себя и, наконец ослабевшая от баталии, считала, что с нее хватит, — и возвращалась к нам. Ах, этот крик, этот крик…
СУББОТА
Я еще часто слышу его, может быть, и сама кричу во сне, но просыпаюсь в тишине, осенний день наступает медленно, его легко задерживают занавеси на окне, в комнате утренние сумерки, а постель за ночь уже приспособилась к моему телу, ни жаркая и ни холодная, как что-то постороннее; так хорошо потягиваться в ней, расправлять мышцы и суставы, торговаться с собой, когда же по-настоящему вставать. Я закидываю руки за голову — так спят младенцы, так спят взрослые, когда перестают играть в удобный сон. Потом все больше вхожу в явь, опускаю руку, кладу ее на грудь, набухшую оттого, что закинута другая рука, — и застываю неподвижно, раковина ладони становится тяжелой, уже нет хаотичности пробуждения, уже какое-то неверие и настороженность, и первая мысль, что я еще сплю, и этот страх, только именно такой страх, потому что о таком можно только читать, но переживать за другого невозможно.
Неправда, думаю я, это неправда, я еще не проснулась и не сознаю себя. Поскорее вновь засыпаю, не сознавая, что это бегство. Но сон зыбкий, я уже слышу свое дыхание, это же самообман и самозащита, якобы-дремота, которую я подарила себе — и как только ухитрилась? — еще на часик.
А потом возвращаюсь и уже знаю, что сейчас мелкий день без глубины тьмы, в которой имеется другое дно, и что вовсе это мне не привиделось. Я осторожно глажу, а потом безжалостно мну это место, уже чужое, уже опасное, и хочу найти спасение. Сначала ищу его в себе. Может быть, это всего лишь след после той истории, тогда был нарыв от простуды, от свернувшейся крови, я же месяцами мерзла, месяцами и руки, и ноги, и вся кожа были обложены льдом воздуха. Тогда вскрыли этот синий конус возле соска одним махом скальпеля, вышло немного гноя — даже шрам рассосался. Я думаю — а теперь думать надо обстоятельно, — нет, неправда, это было на правой груди. Здесь ч т о - т о д р у г о е. В другом месте, разной плотности — и когда проверяю, есть ли еще, не ощущаю никакой боли. Но он же есть, этот орех в моей ткани, не растаял вместе с ночным страхом.
Я знаю свою грудь, каждая женщина ее знает благодаря себе самой и другим, и я лежу и держу ее в ладонях, она — это я, она вошла со
