Карта Анны - Марек Шинделка
У меня есть близкий друг — писатель, но он терпеть не может сюжеты. Благодаря ему я понял, что такое мандраж. Мандраж — это ужас перед сюжетом собственной жизни, перед своей историей. Вам когда-нибудь случалось выходить на публику и демонстрировать ей свою жизнь, как демонстрируют натертые маслом мускулы? Я всегда питал слабость к культуристам — у них все так наглядно. Душа отдыхает, когда видишь чужие амбиции, старательно разложенные по полочкам. Как в мясном отделе. Вот бы мне так! Счастливые люди — им не нужно произносить ни слова, не нужно никому ничего объяснять, все они запросто пользуются щедротами своих блестящих тел, дарующих отзывчивость, честность и усердие.
Но мой друг писатель — другое дело. Он эндокультурист, художник, чьи амбиции растут внутрь (но мышцы при этом не уменьшаются), на такое способны разве что археологи спустя годы кропотливой работы. Как любой умный человек, он говорит множество вещей, в которые сам не верит. Ему платят за то, что он рассказывает истории, при том что он их терпеть не может. С некоторых пор у него аллергия на все, в чем содержится хотя бы отдаленный намек на сюжет. Вообще тут попахивает мошенничеством: разве для устранения засора позовут сантехника, которому ненавистны трубы? Но моему другу пока все сходит с рук, он хорошо умеет притворяться.
Минута семнадцать. Не знаю, упоминал ли я, что я вроде как ведущий. Иначе говоря, шоумен. Зря вы так — это очень полезная профессия. С ней мало кто может справиться. Пятьдесят минут подряд (не считая рекламы) держать мышцу юмора в напряжении. Это почти мистика — не смейтесь, — с определенных пор я практически перестал спать, а за день выпиваю столько кофе, что белки глаз у меня уже почти черные. Люди понятия не имеют, что может пережить, к чему может приспособиться наше тело, когда не остается выбора, — я, например, занимаюсь йогой двадцать четыре часа в сутки, но делаю это мысленно, мой мозг как нераскрывшийся цветок лотоса, и вот я уже в полушаге от полного просветления, а когда я возвращаюсь домой — в половине пятого и пьяный в хлам, глаза мои сияют, как прожектора на футбольном стадионе, и в их лучах вьются тучи мошкары…
Минута ровно. Я немного увлекся. Каждый, друзья мои, начинает по-своему. Я, скажем, когда-то работал коммивояжером. Ходил по деревням и за деньги демонстрировал восхищенным колхозникам принцип действия магнита. С тех пор уже сто лет прошло. Мой друг писатель начинал как диктор, тоже своего рода шоумен, но потом ему, как вы уже в курсе, опротивели любые сюжеты. Откровенно говоря, в наше время каждый, у кого есть голова на плечах, презирает сюжеты и истории. От нас везде требуют резюме, повсюду восседают сборища нарративных наркоманов, вампиров, впившихся зубами в собственные судьбы, — вас от этого не тошнит? Давай рассказывай, объясняй, предъяви нам план своей жизни, показания счетчика, сколько твое тело пробыло в нашем несчастном мире. Смотри: твоя жизнь — это постоянный рост, устойчивое развитие, путь через тернии к звездам. Маленьких и глупых, как пробка, детей в таком духе и натаскивают, я своими глазами видел. Обращаюсь ко всем младенцам в пренатальной стадии: никому не верьте. А лучше вообще сюда не суйтесь.
На чем мы остановились? Так вот про мандраж. Мне так и не удалось от него избавиться, но, честно сказать, я даже не пытался: для меня это как наркотик, не знаю, хорошо ли вы разбираетесь в садомазохизме, я — постольку-поскольку, в общем, это такой микромазохизм, специфическое наслаждение тревогой, унижением; подробнее, наверное, не стоит объяснять. А когда наступает конец — вы даже не представляете, что происходит, когда уходишь со сцены, поглощенный десятками тысяч пар глаз, расположившись в тысячах чужих нервных систем. В коллективном сознании, дамы и господа. Купаясь во всеобщем разуме. Я ухожу со сцены на деревянных ногах, ничего не вижу, не слышу, цепляюсь за лакированные стеллажи, что-то подписываю, всячески шевелю лицевыми мышцами, складываю их в общепонятные комбинации, улыбаюсь, и где-то во рту — языком, губами — этими кусками мяса леплю воздух, и люди этот воздух воспринимают. Не знаю, в курсе ли вы, что у человека есть непреодолимая потребность размножаться, повторять себя, тело сейчас оставим в стороне — это и ежу понятно, — я говорю сейчас о размножении души; нет большего удовольствия, чем осознавать, что ваш облик, ваше внутреннее содержание, ваши слова и мысли копируются в головы других людей. Я знаю, вы меня понимаете.
Пятьдесят две секунды. Я медленно встаю, разглаживаю лацканы пиджака, моя дорогая инфанта тоже что-то на мне разглаживает. Знаете, что такое на самом деле мандраж? Я вам сейчас объясню: мандраж — это указка, которой тычут зверька, бедняга съежился в темном уголке тела, начищенного до жуткого блеска. «Не толкаться», — командует молодая жительница и длинной указкой дотягивается до зверька, который от страха сделал лужу и замер, свернувшись калачиком, чтобы прикрыть живот и гениталии. Мандраж — это военный синдром. Синдром смерти. Где-то там, в непроглядной темноте кинозала мандраж зажигает надпись «КОНЕЦ». Не знаю, когда вы в последний раз кого-нибудь убивали, но происходит все именно так: в последний момент перед смертью существо проживает обратный путь, до эмбриона, оно возвращается в небытие таким же образом, каким из него появилось. Не особо приятное зрелище: у вас на глазах совершается эволюция, только в обратную сторону.
Я подхожу к зеркалу и вижу в нем свое бледное лицо, капли пота на лбу. Кто нас этому научил? Кто? Я стискиваю дрожащие пальцы в кулак, чтобы ударить себя в живот, чтобы изо всех сил врезать себе куда придется. Но меня тут же хватают за руку. «Только не по лицу», — предупреждает оператор, и кто-то тут же вытирает мне лоб и пудрит нос. Пятнадцать секунд. Мне кивают, делают знаки — пора. Давай! Я выхожу, делаю вдох и выдох, повсюду глаза, гром рукоплесканий, большой взрыв аплодисментов, прожектора; зрители и понятия не имеют, что можно пережить, к чему можно приспособиться, когда не остается выбора; мой мозг — как цветок лотоса, я в полушаге от полного просветления,
