Индекс Франка - Иван Панкратов
Лишь раз Балашов позволил себе нарушить тишину в операционной, спросив:
— Может, тебе стол поднять?
Платонов, не поворачивая головы, буркнул «Нет, спасибо» и продолжил. Лена подавала лоскуты, придерживая их, если Виктору было особенно неудобно, и быстро заменяла степлеры, как только в них заканчивались скобки. Платонов щёлкнул последний раз — на плече — и попросил оставшиеся цельные лоскуты для шеи и щеки.
Все видели, что ему надо немного, буквально пару минут, отдохнуть. И Лена придумала смену перчаток и операционного белья. Платонов отступил к прохладной кафельной стене, прислонился к ней спиной.
— Посушите руки немного, Виктор Сергеевич, — попросила Лена, — а то не наденете новые перчатки. Я пока приберусь.
Она нарочито медленно собирала и протирала инструменты, сменила под плечом и шеей полотенце — и только после этого предложила Платонову новый комплект перчаток.
Виктор вернулся к столу, взял из банки с физраствором один из лоскутов, приложил к ране, разгладил обратным концом пинцета. Лена протянула степлер.
— Нет, — внезапно отказался Платонов. — Давайте лучше подошьём. Несите самую тонкую атравматику, что есть.
Спустя пару минут операционная сестра уже протягивала ему заряженный иглодержатель. Балашов у окна взглянул на часы, потом на наркозный аппарат, кивнул самому себе.
Тем временем Платонов медленно и аккуратно, чтобы не сдвинуть лоскуты, пришивал их к краям ран. Лена в нужное время отрезала концы нитей. Вдвоём они постепенно уложили две оставшихся полосы на шею, затем большие куски — на щёку, скулу и часть лба. С последним узлом Платонов понял, что не может разогнуться — так и отступил от стола в болезненном полунаклоне. Лена, спрятав руки на груди, боком оттеснила его ещё дальше в сторону, чтобы он не мешал накладывать повязки. Виктор особо не сопротивлялся; смотрел прямо перед собой — туда, где из-под стерильной простыни показалась закрытая повязкой культя левой руки.
— Так, теперь глаз, — когда спина немного расслабилась, сказал Платонов. — Надо выполнить блефарорафию.
— Это что такое? — тихо спросила Варвара у Балашова, но Виктор услышал.
— Веки надо сшить на левом глазу, — Платонов не очень хотел вдаваться в объяснения, но ему самому захотелось проговорить суть манипуляции и ещё раз убедиться в её целесообразности. — Защитим глаз от гноя и заодно не дадим формирующимся рубцам утащить веки в стороны.
— Так бы и говорил — глаз зашить, — пожал плечами Балашов. — А то слово какое-то мудрёное придумал.
Платонов в другой день ответил бы Виталию баянистым анекдотом, но сегодня молча взял протянутый иглодержатель, кончиком тонкого анатомического пинцета ухватился за край века, потянул. Вкол в верхнее веко, перехват, вкол в нижнее, перехват… Зрачок смотрел куда-то в потолок, но временами смещался немного в стороны — Виктор машинально старался избежать этого пустого взгляда, когда глаз, казалось, смотрит точно на него.
— Конец операции, — спустя несколько минут тихо сказал он всем присутствующим. Балашов закрыл на аппарате клапан севофлурана, ещё раз посмотрел на показатели и вместе с Платоновым вышел в предоперационную.
— На тебе лица нет, — сказал он Виктору. — Бледный как смерть. Кофе надо. Горячий. Много. Давай, иди. Петрович там уже извёлся весь, наверное.
Платонов жестами попросил помочь развязать ему халат; с видимым облегчением стянул его, потом порвал завязки фартука, скинул нарукавники — и стало видно, что операционный костюм мокрый насквозь.
— Дня два-три ещё в клинитроне подержать, — думая о своём и поёживаясь от холодного костюма, попросил он. — Пусть подсохнет, всё-таки там немного на спину заходит. Потом заберём. Пора будет активизировать.
Балашов согласился:
— Да какие проблемы, конечно. Когда мы отказывали? Тем более, что…
— Я тогда пойду. Устал чего-то.
Ему наконец-то удалось полностью разогнуться. Волна облегчения мурашками прошла по телу, отозвалась лёгким похрустыванием в шее и спине. Уже в коридоре он вспомнил, что всё ещё в маске и шапочке, снял их и, скомкав, сунул в карман.
Алексей Петрович поднялся навстречу, едва Платонов вошёл в ординаторскую.
— Всё получилось?
— Да.
Платонов щёлкнул кнопкой чайника, сел в своё кресло и уставился в погасший в режиме ожидания монитор.
— Я никуда не уходил, — добавил Лазарев. — Даже курить только один раз. Думал — мало ли. Вдруг позовёшь…
— Через три дня достанем из клинитрона и в седьмую палату. Сейчас каждый день — перевязки. Если что, поправлю, где не так легло, — Платонов отчитывался самому себе, как робот, не замечая обращённых к нему слов Лазарева.
Чайник вскипел. Виктор встал, насыпал из банки пару ложек кофе, бросил сахар, плеснул кипяток и вернулся к столу. Долго смотрел на чашку, потом сделал пару обжигающих глотков. Спросил:
— А коньяк есть?
— Обижаешь, — Алексей Петрович повернулся в кресле и вытащил из нижнего ящика стола бутылку. — В кофе плеснуть? Или не будем просто так переводить продукт?
Платонов в очередной раз заглянул в комнатку, что была по совместительству кухней, взял рюмки, поставил на микроволновку. Лазарев втиснулся рядом, плеснул по половине.
— Я к полумерам не привык, — вспомнив госпитальную поговорку, сказал Платонов. Петрович долил. Не дожидаясь каких-то слов от заведующего, Виктор взял рюмку; быстро, одним большим глотком выпил. Лазарев достал из кармана маленькую розовую карамельку, протянул Виктору:
— Иди в бокс, полежи с полчасика. Заснёшь — не проблема.
Лёжа на кровати в боксе, когда хмель стал настойчиво просачиваться в голову и усыплять, Платонов вдруг вспомнил, с чего все началось.
С этого худосочного и скандального… В памятной почему-то рубашке — той самой, «кафельной». Как же его звали…
(«Это мама, понимаете вы или нет?»)
Вадим. Да, точно. И ведь он показался странным сразу…
(«…таблетки…»)
Вадим Беляков.
(«Я все сделаю, чтобы вы запомнили…»)
И сделал.
…Когда Лазарев через час заглянул в бокс, Платонов крепко спал, положив ладонь под щеку.
Часть первая
ПЕПЕЛ
И что бы она ни сказала,
Что бы я ни ответил ей,
Времени осталось мало,
Время говорит: «Скорей!»
«Високосный год» — «Кино»
1
Наши дни
Телефонный звонок в полчетвёртого утра не сулил ничего хорошего. Платонов нехотя приподнял голову с подушки, нашарил рукой телефон на тумбочке рядом с диваном, далеко не сразу сумел смахнуть зелёный кружочек разговора вверх.
— Дежурный хирург…
— Подойдите, здесь по вашу душу, — услышал он чересчур бодрый для середины ночи голос Эльвиры, медсестры приёмного отделения. — Не надо сюда вещи складывать… Это я не вам, Виктор Сергеевич… Вот там вешалка, а сумку оставьте за дверью…
Платонов нажал отбой, сел, нащупал ногами в полумраке кроксы, едва не затолкав их под диван, с досадой шумно выдохнул и встал.
Халат, маска, ручка, телефон, ключ от ординаторской. Платонов вышел в коридор, где над палатными дверями приглушённо светились дежурные лампы. До конца не проснувшись, кое-как попал ключом в замок, повернул. В сестринской бубнил телевизор, бросая на линолеум разноцветные размытые блики через раскрытую дверь.
Платонов двинулся по длинным коридорам в сторону приёмного отделения. В палатах шла своя ночная жизнь. Кто-то читал, кто-то смотрел кино на телефоне или ноутбуке, кто-то просто ходил от окна к двери и обратно. В женской палате за плотно прикрытой дверью шумел фен — и Виктор понимал, что никто не укладывает там волосы. Прооперированная днём Токарева сушила феном повязку над донорской раной, подходя к делу максимально ответственно — каждый час по десять минут.
В ожоговой реанимации за неплотно прикрытой дверь тускло горела настольная лампа, слышался тихий плач малышки Трофимовой и что-то вроде колыбельной от её мамочки. Платонов повернул возле двери и вышел на площадку. На стульчике возле туалета, поставив на пол рядом с собой банку с дренажом из плевральной полости, сидел пожилой пациент и надувал медицинскую перчатку через двадцатикубовый шприц. Среди ночи это было одновременно и удивительно, и вполне объяснимо. Виктор зачем-то коротко кивнул пациенту,
