Утро (Из дальнего прошлого) - Константин Михайлович Станюкович

— Ты… ты утопил Дианку. Ты, подлая тварь! — сдавленным уверенным голосом прохрипел боцман.

И, погрозив кулаком, бросил на матроса взгляд, полный злобы и презрения, и пошел вприпрыжку на бак.

Зябликов снова стал оттирать кнехт, но уже больше не напевал и взглядывал на небо и на океан встревоженными глазами.

Беззаботность с его лица вдруг исчезла.

III

После трех почти бессонных суток и после страшного душевного напряжения, пережитого трусливым человеком, который должен был скрывать от людей и опасность клипера, и, главное, свой страх перед смертью, минутами, казалось, неминуемою, — старший офицер сегодня проспал. Он не поднялся, как обыкновенно, с командой и не раздражался, упрекая себя.

Радостный, что он держал себя молодцом в бурю и капитан, кажется, доволен им, что опасность прошла и «Красавец» так хорошо выдержал страшный шторм, — старший офицер чувствовал себя счастливее и жизнерадостнее и, казалось, ощутил всем своим существом всю прелесть роскошного утра, которой прежде не замечал.

Весь в белом, невысокого роста, с длинными расчесанными рыжеватыми бакенбардами, обрамляющими широкое и скуластое загорелое лицо, несколько осунутое после шторма, с маленькими глазами и мясистыми щеками, старший офицер стоял на краю мостика, вдыхая полною грудью чудный морской воздух, веющий свежестью океана. Он взглядывал и на небо, и на океан и, видимо, довольный собой и природой, обратился к вахтенному офицеру:

— А ведь чудное утро, Виктор Андреич.

— Прелесть, Павел Никитич! — восторженно воскликнул совсем юный мичман.

— И океан какой… А ведь какую штормягу задал… я вам скажу!

О шторме, который наводил на старшего офицера трепет и заставлял уходить в каюту и там рыдать и молиться, чтобы снова скрывать на людях малодушный страх, старший офицер сказал несколько небрежным тоном и, самодовольно улыбнувшись, прибавил:

— Небось, Виктор Андреич, сердце ёкало?

— Совсем перетрусил… До стыда трусил, Павел Никитич! — ответил мичман и, считая себя бесконечно виноватым за то, что он такой трус, смутился и покраснел.

— Ничего… Попривыкнете, Виктор Андреич, — покровительственно сказал старший офицер. — И я в первый свой шторм, который испытал, когда был мичманом, вспоминал бога. Однако посмотреть «убирку»… И то проспал сегодня! — прибавил Павел Никитич.

И, словно бы считая неудобным быть при матросах необыкновенно радостным и счастливым, он спустился с мостика с серьезным и озабоченным лицом доки старшего офицера и пошел на свой обычный утренний осмотр клипера.

Когда Павел Никитич спустился, сопровождаемый боцманом, в палубу, боцман нашел, что время было доложить старшему офицеру о беде — и не при матросах, а без свидетелей, когда старший офицер, по мнению Иваныча, кое-что понимающего в психологии, легче «входит в понятие».

IV

— Осмелюсь доложить, ваше благородие!.. — угрюмо начал боцман.

— Осмеливайся… докладывай, Иванов! — с шутливым благоволением сказал старший офицер.

— Команда вроде потерянной из-за эстой беды, что стряслась, ваше благородие! — еще подавленнее и угрюмее докладывал боцман на ходу.

— Что такое? Какая беда, скотина? — тревожно спросил старший офицер, внезапно остановившись и повернувшись к боцману.

И маленькие, только что веселые глаза сердито забегали и зло смотрели на боцмана, вдруг испортившего превосходное настроение Павла Никитича.

— Дианка пропала, ваше благородие! — промолвил боцман с таким мрачным видом, точно сообщал о необыкновенном несчастии.

— Капитанская собака? Дианка? Куда ей пропасть? — испуганно протянул старший офицер, еще не поверивший, казалось, этому неожиданному и крайне неприятному известию.

Он знал, как любил командир «Красавца», капитан второго ранга Бездолин, Дианку и какое произведет на него впечатление пропажа его единственного и верного друга, как называл Дианку молчаливый и хмурый капитан.

— Весь клипер обшарили с капитанским вестовым Мартышкой, ваше благородие! Нигде нет. Мартышка вовсе взревел от страха… Беда!

— Так где же Дианка? — растерянно спросил Павел Никитич.

Боцман не без снисходительности к бессмысленному вопросу старшего офицера ответил:

— Надо полагать, что за бортом, ваше благородие!..

— Конечно, за бортом, осел!.. Значит, матросы? Этакая возмутительная подлость!.. Ты, боцман, как допустил? Как опозорил своего старшего офицера? Понимаешь ли, что матросы сделали? — резко и отчеканивая слова, говорил Павел Никитич, слегка бледнея.

«Пустой человек. Один форц, и нет настоящего понятия. Только одного себя обожает и о себе понимает!» — подумал боцман.

И, взволнованный огульным обвинением команды, он горячо проговорил:

— Команда непричинна, ваше благородие!

— Врешь!.. Потатчик!

— Дозвольте обсказать, ваше благородие!

— Ну?

— Врать не стану, ваше благородие, что команда не очень уважала капитанскую собаку за ейный подлый характер. Животная, а понимала себя вроде быдто начальницы и кусалась. Докладывал вашему благородию, что многие обижались на собаку… Однако как перед богом говорю… в мыслях даже не было, чтобы сообща взбунтоваться против Дианки и утопить… Все-таки бессловесная животная, а вроде как душегубство. Это разве самый последний матрос выдумает и, не спросясь, утопит животную… Защитите команду, ваше благородие… Явите милость! Обскажите капитану, что команда непричинна.

Горячее предстательство боцмана, казалось, убедило старшего офицера, что матросы не осмелились так нагло нарушить дисциплину.

И, несколько успокоенный, что хмурый капитан не спишет с клипера своего старшего офицера за распущенность матросов, вызвавшую бунт, Павел Никитич уже менее гневно посмотрел на боцмана и спросил:

— Кто этот подлец?

Боцман, только что в пылу гнева обещавший Зябликову указать на него как на виновника, был убежден, что, назови он Зябликова, — и он и команда будут спасены.

Но после мгновенной душевной борьбы он торопливо и решительно ответил:

— Не могу знать, ваше благородие!

И на душе боцмана вдруг стало спокойнее и яснее. Он точно нашел разрешение душевной смуты против правды.

— Должен знать!.. Убеждал, чтобы виновный признался?

— Сказывал, ваше благородие.

— Говорил, что за одного негодяя все ответят?

— Говорил, ваше благородие.

— И молчит?

— Молчит.

— Кого подозреваешь?

— Можно и ошибиться, ваше благородие.

— Однако?..

— Греха на душу не приму, ваше благородие…

— Какой тут грех?.. Наверно, Зябликов?

— Пытал. Не оказывает, чтобы он, ваше благородие.

Старший офицер на минуту задумался.

И наконец, подняв на лицо боцмана упорный и злой взгляд, приказал:

— Чтобы к шести склянкам, как капитан проснется, мне было известно, кто этот подлец. Понял?

— Понял! — с суровым спокойствием ответил боцман.

— Чтобы разыскать мерзавца. Если не сознается, скажи, кого подозреваешь, чтобы я мог доложить капитану… А не то…

И, оборвав речь, старший офицер пошел дальше.

V

— Приказал?! — с выражением презрительной злости прошептал боцман.

И, прибавив несколько особенно унизительных ругательств в женском роде, выскочил из кубрика на палубу.

Он счел долгом позвать унтер-офицеров и нескольких старых матросов, чтобы услышать их мнения насчет того, как поступить. Через