Жизнь после жизни - Сергей Семенович Монастырский
А пока ждала, — засмеялась она, — любовь-то и прошла! А он через полгода возвращается. Что мне делать, как ты думаешь? И вдруг спохватилась.
— Ах, да, ты же мне не ответишь!
Помолчала, потом внимательно посмотрела на меня:
— Коля, я давно заметила, что ты, как только я наклоняюсь, ловишь взглядом мою грудь. В этом нет ничего стыдного! Все мужики так делают! Иначе, зачем грудь!
И стала медленно спускать лямки сорочки.
— Хочешь посмотреть?
И маленькая, нежная, с набухшими сосками грудочка выскочила из-под спущенного сарафана.
Бюстгальтер, как я давно догадался, она не носила.
Я чуть с ума не сошел!
Конечно, до инсульта у меня было несколько коротких романов, и грудь я видел, и не только грудь. Но это было давно, а сейчас мне казалось, что никогда и не было! Что есть только она! Самая женственная из всех девушек на свете.
— Жаль, что ты не можешь ее поцеловать, — тихо сказала она. — Мне так тебя жалко, Коля!
И все прошло! Все кончилось. Так будто все это приснилось во сне. Но я проснулся и увидел. Перед Машей сидел инвалид, который не может ничего — ни сказать ей, ни поцеловать ее, ни любить ее в постели, ни рвать ей цветов … Ничего!
И все, что могло бы произойти, и весь этот несбывшийся роман, происходит только в моей голове.
Человек к счастью, или к горю, да, скорее к горю, живет!
… Маша еще раз ненадолго пришла и растворилась в той жизни, которая текла за окном.
Как растворились и друзья, которые первый год-два после инсульта заходили, потом все реже и вот теперь совсем их нет. Сколько мне еще так жить?!
Деменция
Луна заглянула и в одну из немногих отделений палат клиники под номером двенадцать. Залила своим не ярким желтым светом тесно прижавшиеся друг к другу женские фигуры, с трудом умещающиеся на односпальной кровати. Пустой стояла возле кровати ни кем не занятая разломанная раскладушка.
В ожидании утра дремали на ней несколько мягких игрушек и сохраненная из прошлого века потрепанная кукла Таня, переходящая от ребенка к ребенку и вот, видимо, досталась последней из девочек этого отделения.
Но девочки в палате не было. На одной кровати в палате лежали две почти одинаковые пациентки.
Так в лунном свете увидела я свою палату и не потому, что я проснулась, а потому что совсем не спала! Потому что не хочу пропустить эти редкие часы, когда снова, как в далеком детстве лежали мы с маленькой Любкой так же в ночной постели, прижавшись, друг к другу, и еще не знали, что с нами случится.
Она по-прежнему маленькая девочка, смотрящая днем восхищенными глазами на меня, на свою маму.
А ей уже тридцать шесть лет!
Она, правда, этого не знает, и не узнает никогда. И потому она счастлива.
Я, как любая мама, хотела всю жизнь только одного — чтобы моя дочь была счастлива.
И вот, наконец, она счастлива. Не дай бог ни кому! Четыре года назад моя девочка попала под троллейбус.
Пешеходный переход, лобовой удар, добавило и при падении на асфальт и вот…
Черепно-мозговая травма, три месяца в коме. И, слава Богу! Начала постепенно выкарабкиваться. Слава Богу? Может быть, не нужно было врачам так уж стараться? Господи, что я говорю!
Но что же делать?! Прости меня, Господи, это не я жестока, а ты жесток!
Она впала в детство, и в ее сознании она маленький ребенок, не знаю уж в пятилетнем или четырехлетнем возрасте! И никто не знает. В том числе и врачи.
… После выписки из клиники, я попыталась оставить ее дома одну.
Куда было деться, ведь нужно было зарабатывать. Хорошо, что на работе меня понимали, и руководство закрывало глаза, что я по три раза в день бегала в больницу, ходила полоумная, ничего не соображала!
Но когда ее выписали, пришлось возвращаться к рабочему режиму. А это сделать трудно. Потому что час на дорогу, магазин и, наконец, я открываю дверь квартиры.
Боже, что там было! Все раскидано, еда, которая оставалась, размазана по стенам и постели! И это несмотря на то, что каждые два часа, старенькая соседка, добрый души человек, приходила смотреть, ничего ли с Любой не случилось!
Но и она сдалась!
— Знаешь, — сказала она дней через десять, — я заметила в обед, что газом просто воняет! Хорошо, что форточки были открыты!
Это Люба решила приготовить сама обед и включила конфорку! Зажечь огонь она не смогла, а газ включила.
— Ты что хочешь, чтобы весь дом на воздух взлетел? — сказала старушка.
И я поняла, что так мы не проживем.
Врач, который выводил нас из комы, дай бог ему здоровья, был очень опытным.
И вывод его на первый взгляд был очень страшным! Это был вывод на всю оставшуюся жизнь.
И так — дочь оставлять одну, было невозможным, нанять сиделку — нет денег. Сдать в детский дом, или в детский неврологический интернат — дурдом, проще говоря, где годами лежат Дауны и другие особенные дети — возраст не позволяет.
Просто в дур дом не возьмут, потому что там лечат, а лечения для моей дочки не существует!
Остается страшное — отделение психушек, куда переводят уже безнадежных, у которых нет родных, или родные отказались, но где лежат до конца жизни.
Их короче, безнадежных не лечат. Их там подлечивают, под надзором содержат!
— Не все так грустно, — уточнил доктор, — можно договориться, чтобы это было своеобразным стационаром. То есть, на выходные Любку забирать под свою ответственность. Это противоречит законодательству, но и случай такой особый.
… Психушка для пожизненных больных располагалась на окраине города, в заброшенном когда-то деревенском парке, от ближайшей автобусной остановки — километра два.
Глухой забор, проходная с охраной и два двухэтажных корпуса. Один корпус для пациентов буйных. Такие больные всегда находятся под видео наблюдением санитаров.
И для обычных Наполеонов, космонавтов, преследуемых врачами и тому подобных.
Все взрослые. А к концу жизни деменция.
И Люба вполне от них не чем не отличалась.
…— Вас, мамочка, сразу предупреждаем, — заявил после оформления главный врач, — придется вашей дочке для безопасности сделать небольшую операцию, на всякий случай, чтобы не забеременела!
— Да что у вас здесь происходит! — усомнилась я, это что публичный
