Над серым озером огни. Женевский квартет. Осень - Евгения Луговая
Он даже не играл – лишь бренчал что-то бессмысленное на гитаре, разглядывая мир косыми глазами, но Ева всегда испытывала к нему жалость. Она очень переживала, когда он вдруг исчез на несколько недель, уже успела представить себе все самое ужасное. Но потом увидела его у вокзала и успокоилась – видимо, ему просто надоело играть на одном и том же месте.
Она привыкла к налетающему время от времени циклону по имени Зверь, который приносил с собой сбивающий с ног ветер, сносил шляпы с голов и иногда даже валил деревья. К мгновениям острого внезапного счастья при виде шапки Монблана вдали, тронутой жемчужно-розовым предзакатным светом. К тому, каким интересом загораются глаза собеседника, когда она говорит, что приехала из России. Только тут она поняла, что никакой неприязни к русским и в помине не было, хотя вся российская пресса настраивала на обратное.
Вечерние прогулки к озеру успокаивали Еву, тем более до него было всего пятнадцать минут пешком. Это расстояние казалось смехотворным, если сравнивать его с московскими. Там даже дорога до ближайшей станции метро занимала больше времени.
Она рассматривала обвешанные гирляндами огоньков яхты, пришвартованные у берега, фотографировала изогнутых в танце лебедей и не могла насытиться воздухом, насыщенным солью, которой в пресной воде быть не могло. Как озеро может пахнуть океаном? Но если закрыть глаза, можно было представить себе, что берегов не видно, а вода бесконечна, как звездно-черная мантия космоса.
Если идти вправо, можно было дойти до пляжа Паки, песок которого летом устилали сотни разноцветных полотенец, до парка «Perle du lac»6 с мощными, как друиды соснами, и богатого района, расположенного на небольшом возвышении – Колони. Если же перейти мост, соединяющий две части города, по пути будут один за другим расстилаться прибрежные парки, прокаты лодок и яхт, дорогие рестораны. Всего лишь два варианта – недостаточно даже для надписи на развилочном камне в русской сказке, но первое время ей этого было достаточно.
Синяя гладь озера навевала ей сразу три литературные ассоциации. Первая касалась легенды о том, как здесь во время лодочной прогулки чуть не утонул Байрон, спасенный своим другом Перси Шелли, хотя тот очень боялся воды. Впрочем, спаситель ненадолго получил отсрочку и утонул несколько лет спустя, словно ему на роду было писано умереть в воде. Некоторые исследователи даже полагали, что именно из-за насмешки не оценившего самоотверженность друга Байрона, Шелли отправился на маленькой яхте в шторм ночью на прогулку по Женевскому озеру и утонул. Выловлен он был рыбаками, опутанный сетью и изрядно изъеденный рыбами, только спустя неделю.
Вторая – о том, что у того же самого озера, правда в самом его конце, на берегу Монтре – мекки любителей джаза – когда-то творил Набоков. Ева очень хотела как-нибудь съездить туда на поезде и постоять около его памятника, установленного напротив отеля, в котором он жил, попросить у него вдохновения. Она прочитала «Лолиту» в одиннадцать лет и даже не пожалела об этом.
А еще о незабываемых моментах у голубых женевских вод в живописном Веве акварельно писала в своем единственном романе печально известная жена Фицджеральда – Зельда. Ее талант остался незамеченным на фоне успехов мужа. Вальс так и не спас ее7. Она пропала в пожаре, охватившем психическую лечебницу, не успев дописать второй роман.
Старый город сразу покорил Еву – время в нем будто навсегда замедлило свой ход. Когда она первый раз преодолела крутой подъем, поднимаясь с самой оживленной женевской улицы Рив, ее поразил контраст серых средневековых зданий с нестерпимо синим небом, которое она мысленно окрестила древним. Ведь небо всегда было одно и то же, менялись только люди, живущие под ним. Она останавливалась у каждой вывески – со скрещенными ключами, петухами или вазочками с мороженым, заглядывала в окна кафе с устаревшими и потому очаровательными деталями интерьеров вроде цветочных обоев или деревянных перегородок.
Она замирала, когда звучали колокола, словно их звук доходил до нее сквозь века из пропахшей дымом средневековой Европы. Он приносил с собой дыхание старых дворцовых площадей, стук конских копыт и шелест пышных платьев. Она зашла в собор святого Петра и убедилась, что протестантские церкви не так аскетичны, как она думала. Чего стоили одни только витражи с рубиново-сапфировыми прожилками, высокий неф, вызывающий желание вдохнуть глубже, спящий в глубине собора орган, раздувающий меха только во время праздников.
Ева полюбила свою съемную квартиру с низкими потолками на втором этаже и окнами, выходящими не на живописный Салев8, озеро или хотя бы парковый массив, а на прозаичную заправку, рассекающую ночь зелено-красными огоньками с поистине хопперовским9 размахом одиночества. Заправка как стеклянный аквариум его «Ночного кафе», в котором не найдешь дверей, если присмотреться к картине. Она привыкла, что в ее стране на заправке обязательно надо заплатить человеку на кассе, что обеспечивает контакт – здесь же общение было сведено к минимуму, обезличено до уровня автомата, одновременно принимающего деньги, выдающего чек и собственноручно заполняющего бак.
Поначалу она пыталась сидеть с книгой на балконе вечерами, но любоваться было нечем, к тому же больно били по ушам клаксоны машин и оглушительный скрежет шин об асфальт. Работы по прокладке бесшумного дорожного покрытия начались задолго до ее приезда, но никак не могли закончиться и, казалось, вообще не двигались с места. Это составляло контраст с мгновенной скоростью строительства московских домов – там они вырастали целыми кластерами, как грибы после слепого дождя.
Здесь она впервые узнала пряный запах травки – ее соседи ежедневно курили перед сном, и тогда зеленые волны марихуаны невольно заползали в ее сны через окно. В одном из таких снов мужчина в тюрбане посреди пустыни дал ей волшебную сигару, исполняющую желания, и только потом Ева поняла, что у сигары был вполне реальный запах каннабиса.
Тут же первый раз в жизни она увидела проституток в сосисочной пленке блестящих платьев, одиноко прогуливающихся под мостом недалеко от Национального музея. Многие из них были толстыми и приземистыми. Ее удивило, что и травка, и проституция в Швейцарии легализованы. Она даже согласилась, что так лучше: если какие-то особенности человеческой природы не искоренить, лучше уж контролировать качество услуг и следить за тем, чтобы люди не навредили себе еще больше.
Она слышала, что в Национальном музее выставлены даже полотна Ван Гога, но не сразу нашла их, потому что искала, что-то яркое и особенное и не поняла, что надо восхищаться тускло-синим полотном с бледной вазой неопределенной формы только потому, что она вышла из-под кисти знаменитого голландца. То же самое было с блекло-зеленым водоворотом цветов с подписью Мане. Ей куда больше понравились пейзажи неизвестных швейцарских художников, изображавших сценки из жизни горных крестьян, работающих, мечтающих или дерущихся на фоне могущественных Альп. В этом было что-то трогательное, простое и настоящее, лишенное авангардистской шелухи. После этих полотен даже не хотелось заходить в последний зал, посвященный Малевичу и его последователям.
Прелесть цветочных часов на набережной в Английском саду тоже поначалу показалась ей преувеличенной – клумба в виде часов, что в ней особенного? Она видела гораздо более красивые цветочные часы весной на Поклонной горе в Москве. Она не могла понять, почему вокруг них постоянно толклись группы китайских и арабских туристов. И только спустя время догадалась, что восхищение вызывали работающие стрелки, показывающие настоящее время.
В Швейцарии торговали временем, уезжающим вместе с туристами за циферблатом новеньких часов. Оно стало визитной карточкой страны, ее основным
