Снега Аннапурны - Вадим Слуцкий
А, между тем, сам он чувствовал себя таким же, как прежде.
Люди не понимают друг друга, потому что видят в другом человеке только того, кто он есть сейчас. В ребёнке – беспомощного, маленького ребёнка. В старике – отжившего старика.
На самом же деле старик – внутри себя и ребёнок, и юноша, и зрелый мужчина. Все эпохи его жизни остаются с ним, внутри него. И ребёнок тоже не только тот, кто он есть сейчас, но и кем будет когда-то.
Раньше Григорий Иосифович не замечал, что люди слепы и всегда смотрят друг сквозь друга, не замечая друг друга.
Впрочем, он не был склонен к философским размышлениям и горестным переживаниям. Наоборот, ему свойственно было радоваться даже самым незначительным мелочам: красивому восходу над морем, абрикосам, которые он не ел Бог знает сколько лет, улыбке ребёнка на улице.
Он был не очень требователен к жизни, как многие евреи. Ведь этот народ веками ухитрялся не просто выживать, но и жить полной, насыщенной жизнью в совершенно нечеловеческих условиях. Это свойство: радоваться жизни, хотя ничего радостного не происходит, – ему тоже было присуще.
Поэтому юбилей не был для него совсем уж пустым, несчастливым днём. Несмотря ни на что, это был удивительный день.
Он шёл по улицам родного города, где прошли почти 80 лет его жизни, где его легко узнали бы каждый камень на мостовой, каждое дерево.
Он шёл, и удивительное чувство жизни охватило его. День был сырой, промозглый, ещё с вечера зарядил нудный, унылый мелкий дождик, с моря порывами задувал норд.
Он шёл и минутами чувствовал себя, как в детстве, когда знаешь, что всё хорошо и впереди долгий счастливый день. Он жив, всё ещё жив: что ещё нужно! «Пешком с лёгким сердцем выхожу на большую дорогу. Я здоров и свободен, весь мир предо мной». Это чувство он испытывал много раз в своей жизни. Сейчас он уже не был ни здоров, ни свободен, дороги его не были большими, и ему было 90 лет.
Но связь его с миром, родным городом, когда-то жившими и живущими здесь людьми, продолжалась у него в душе – и в этот день он особенно остро чувствовал эту связь.
Да, это всё-таки был необыкновенный, счастливый день!
Но если б и можно было об этом кому-то рассказать, кто понял бы его?
Григорий Иосифович закрыл наружную дверь, оставив ключ в замке. Затем снял куртку и повесил на вешалку, а тележку оставил неразобранной у двери.
Примерно в метре от первой, внешней, двери находилась вторая, внутренняя. В этом узком пространстве висела одежда и стояла тележка.
Он открыл внутреннюю дверь и, пройдя через комнату, которая показалась бы нам очень необычной (огромная, сумрачная, с высоченным потолком), вышёл на кухню. Здесь он включил свет и стал готовить завтрак.
В маленькую помятую алюминиевую кастрюльку налил немного воды, подсолил, потом стал чистить картошку. Чистил он её не ножом, а стальной губкой. Картошка была молодая, с шелушащейся шкурой, хорошего сорта. Но каждая картофелина – величиной всего лишь с большую сливу.
Поставив варить картошку, он достал из пакета, стоявшего на полу, два больших яблока и стал их чистить ножом. Яблоки были полусгнившие. Ему они не стоили ни копейки: знакомая торговка-молдаванка с Привоза отдавала их даром. Срезав все сгнившие части, он помыл яблоки. Затем достал маленькую луковицу и очистил её.
Двигался старик неторопливо и делал всё тоже очень медленно, потому что руки у него дрожали: всё-таки он уставал после утреннего обхода, а 90 лет – это 90 лет. Была и ещё одна особая причина его медлительности: на левой руке у него недоставало двух пальцев: мизинца и указательного.
Когда-то Григорий Иосифович был знаменитым альпинистом. Он отморозил пальцы во время первого в истории штурма восьмитысячника в Гималаях. Это было в 1950 году. Сейчас давно уже начался новый век, и никто не помнил об этом событии.
Между тем, Григорий Муляр был первым человеком на Земле, покорившим гору высотой более 8 тысяч метров. Тогда его принимал сам Сталин.
Правда, о встрече со Сталиным Григорий Иосифович никогда не вспоминал. Ничего хорошего там не было. Сталин, которого в то время он уважал, поразил его только тем, что оказался чрезвычайно мал ростом. На портретах он не выглядел таким шибдзиком. На ногах у него были мягкие шевровые сапожки, одет он был в галифе и полувоенный френч.
Кроме того, у него оказалось типично кавказское лицо, сильно изъденное оспой, бледное, с большим носом, и, что больше всего поразило Григория Иосифовича, с хитрым и коварным, каким-то лисьим выражением. Было в его манере держаться что-то восточное: мягкое, вкрадчивое – как у кошки.
Ещё запомнилось ему, как Сталин подавал руку. Он протянул её без пожатия, а только дал подержать две-три секунды. Рука – мягкая, как котлета, и влажная. После этого пожатия хотелось поскорее помыть руки.
Если бы Григорий Иосифович не знал, кто это такой, он принял бы этого кавказца за мелкого жулика с колхозного рынка.
С этой встречи началось его разочарование в Сталине.
Но я отвлёкся.
Когда картошка сварилась, старик вывалил дымящиеся картофелины в большую тарелку и сел на высокий табурет. Завтрак состоял из картошки без масла, луковицы, двух яблок и куска хлеба.
Поев, он сполоснул тарелку и кастрюльку и вышел в комнату.
Посреди комнаты, ближе к стене, противоположной входу, стояло большое кресло-качалка. На высокой его спинке лежала небольшая подушечка-думка. Старик сел в это кресло, подложив под голову подушечку, и почти сразу заснул.
Пока Григорий Иосифович спит, рассмотрим его жилище. Здесь тоже немало интересного.
Вот, например: что это за таинственный лист картона с рисунками, который Григорий Иосифович возит с собой на тележке и куда заглядывает почти каждый раз, когда находит новую бутылку?
Рисунки эти сделаны не на самом картоне, а на отдельных листках бумаги – и потом наклеены на картон, а под ними написаны какие-то цифры. Такая огромная, как картина в музее, таблица. Все картинки изображали разнокалиберные и разноцветные бутылки. Под каждой – аккуратная подпись, примерно такая: «Карлсберг. 15 коп». Или: «Золотая бочка. 23 коп». Либо: «Старопрамен. 20 коп».
Сверху «картина» аккуратно обёрнута толстой полиэтиленовой плёнкой: от дождя.
Бутылки ведь все разные, их
