Нетаянный дневник - Марина Сергеевна Родионова
Я еще не знала, что дело не только в шалостях кровяных труб.
Дочь
Саша, любовь моя, самая ненаглядная девочка из всех девочек, прости меня. Я прочла твой тайный секретный дневник. В его начале был список тайн, и под номером один записано: «Моя мама побрилась».
Сладчайшие времена прожиты и запечатлены в памяти – моей и компьютера. Маленькая Саша говорила: «попкорм». Поп-корм! «Популярный корм» – то ли новое направление в музыке, то ли особо модная еда. Или все-таки пища для сами знаете чего? Однако…
Когда дочь была уже вполне взросла и ответственна, я, дабы польстить Сане и заодно не допустить вылет фразочек в форточку, завела на рабочем столе файл «Санизмы».
Вот она уговаривает Илью съесть противное жаропонижающее: «Съедим таблетку вкусную за землю русскую!»
Вот обиделась, дуется. Я говорю: «Знаешь, куда волки на обиженных ездят? Какать в волчий туалет». Саша, с сарказмом: «Это в ваши восьмидесятые модно было так говорить?»
Но любимая моя Сашина нетленка это: «Илюхина попа такая милая, такая мягкая. Это попа-антистресс!» У кого нет такой попы-антистресса под рукой (и под зубом), пусть завидуют, пусть кусают локти, bon appetit!
Кстати, о еде.
Все-таки любопытно, что в больнице жизнь начинает бесконечно вертеться вокруг пищеварительной темы.
Палата номер шесть
Обитатели шестой
Дверь в коридор в дневное время почти всегда была распахнута и зафиксирована полторашкой, поэтому мы не сразу обратили внимание на номер палаты. Но через день-два скрытая чеховиана нашей тогдашней жизни, в которой положено смехом побеждать ужас, дала о себе знать. «А вы заметили, в какой палате мы лежим?» – кокетливо вопрошала то одна, то другая сопалатница, входя внутрь. Потом делалась многозначительная пауза: «…В шестой!»
Палата была самой маленькой в отделении, на пять мест, тогда как все остальные пациенты отделения «голова-шея» («головастики», как выразился Аленкин муж Женя, работавший там завхозом) не могли похвалиться столь маленьким и уютным сообществом. Повсюду кроме нашего убежища класса люкс лежали ввосьмером в палате – многовато для приятного вдумчивого общения.
А подумать и в особенности поболтать было о чем. Мой не такой уж и богатый опыт пребывания в стационаре подсказывал, что на больничной койке все равны: и помощник прокурора, и кандидат наук, и доярка. Всем придется подстраиваться под аудиторию второго канала и смотреть «Пусть говорят». Но в тот раз повезло: телевизора не было – это раз. Сотоварки подобрались просто прекрасные – это и два, и двадцать, и сто двадцать два. Словесный поток не иссякал, рассказчики менялись.
Первые пару дней нас развлекала Наташа, молодая пенсионерка сорока пяти лет, сбежавшая на пенсию по выслуге лет с должности кинолога одного из отделений полиции и трогательно называвшая подопечных отделения «наши жулики». Истории про веселых жуликов, собак, Наташиных любовей, ее семью и шишку в груди были увлекательными, имели резвую внутреннюю драматургию и вполне удовлетворительно скрашивали досуг. Нам оставалось только внимать, и мы благодарно внимали.
В число слушателей Наташиных баек входили следующие дамы:
Надежда Васильевна и Галина Михайловна, две милейшие учительницы пенсионного возраста, распрощавшиеся со щитовидками и ожидавшие результаты анализов с различной, присущей каждой из них степенью нервозности;
сороколетняя Оксана, уравновешенная и общительная, мечтавшая открыть свое дело по выпечке авторских тортов и прибывшая из соседнего городка в надежде срезать немаленькую опухоль на локтевом сгибе левой руки;
и я, младшая из всех.
Тридцать семь мне натикало в июне, а в сентябре, едва устроившись на новую работу, я загремела в стационар на биопсию. В диагнозе была записана лимфома под вопросом, то есть лишь подозрение. Началась вся эта катавасия, как и следовало ожидать, чуть раньше, в августе, когда во время проведения ультразвукового исследования у меня неожиданно обнаружили увеличение шейных лимфоузлов. На обследование в поликлинику онкологического диспансера я пришла в полной уверенности, что мне нужно исключить рак, именно исключить, а не подтвердить, диагностировать или что там еще. Какого рожна, в самом-то деле? Младшему моему сыну было четыре, дочь – ученица пятого класса, а мама вот уже три года жила в состоянии постоперационного коматоза. После того как у нее обнаружили рак груди, она с первых же дней замерла в ужасе, да так и не встряхнулась.
Шестая палата жила дружно, я бы даже сказала, на жизнеутверждающий манер. Медсестры нас хвалили и за глаза, и в глаза. Когда наши дорогие сельские педагогини выписались, к нам перевели Любу из другой палаты, обнадежив ее, что в шестой «девочки хорошие, веселые» и надо переходить. Причиной тому, что у нашей гоп-компании оказалась столь благонадёжная репутация, было отсутствие больных с подтвержденным онкологическим диагнозом. Мы обживали свои койки в ожидании результатов гистологии. Вопрос вопросов: доброкачественная или злокачественная? Но этот вопрос обитал вроде как сам по себе, до дня икс был заперт в тумбочки вместе с яблоками, а мы пока жили себе и жили, бесконечно болтая о больничной и домашней еде и приятных мелочах.
Четыре соглашения
Первое мощное воспоминание из моей новой жизни было такое. Маленькая субтильная женщина в джинсиках и с лицом алкоголички стояла у входа в краевой онкологический диспансер и выла в голос, задрав голову к небу. Что она искала там, наверху, какой справедливости алкала? В другой ситуации я бы, наверное, чиркнула по ней взглядом и быстрее отвела глаза. Но мой день не задался, и я с горечью рассматривала ее. А потом запихнула руки в карманы своих джинсов и, сгорбившись, пошагала на трамвайную остановку. Там, отойдя в сторонку и отвернувшись, я тихо хлюпала носом, глядя в землю, все так же держа руки в карманах. Слезы мои были женскими, а поза мужской, потому что мне нужно было укрепиться. Впереди меня ждала борьба, и я это очень хорошо понимала.
Августовский денек был хорош, тёпел и ярок, осень приближалась. И теперь надо было как-то переварить вероятность того, что у меня рак.
На то чтобы осознать, что у меня – возможно, лишь возможно! – онкологическое заболевание, мне понадобилось два дня. Естественно, я рыдала, скрытно, по ночам, но отчаянно. Отчаяние вызывала мысль: «Но как же так, у меня же маленькие дети!» С решения навсегда ампутировать этот вопль из башки и начались мои соглашения с самой собой. Получилось их четыре, как мушкетеров у Дюма.
Первое. Мысль «А-а-а-а, у меня дети!» была объявлена табу. Как только эта изуверская фраза начинала вертеться в голове, слезы текли рекой, а посему – я ее запретила
