Сочельник - Елизавета Михальченко
— Безфамильный, — кинул кто-то в воздух.
— Ступай себе, куда шел. Ты денег просить явился? Тогда прочь с таким позором!
— Нет же, у меня есть деньги, — Ефим раскрыл ладонь, — я хочу купить серьги женские.
Откуда-то послышался смешок. Кому он принадлежал — не понятно, потому что все присутствующие там леди прикрыли свои рты. Значит ли это, что слышимое — хор смешков над ним? Из служебного помещения вынырнул со шваброй низенький старик приятной наружности, одетый с иголочки и надушенный дорогим одеколоном. Вытянув палку перед собой, он направился на паренька.
— Альберт Степанович, вышвырните его отсюда, — сказала женщина ему.
Старик каждый раз толкал этой шваброй Ефима все резче и резче, как бы брезгуя касаться его руками; женщины подняли такой смех в лавке, что он стоял гулом в голове Ефима. В конце концов он оказался прямо на дороге, словно выброшенный котенок, дверь перед носом хлопнула с силой, способной содрогнуть всю кирпичную кладь. Неожиданно для него самого внутри зародилось чувство негодования, которое он никогда прежде не чувствовал так явно. Старался подавить — развил еще сильнее. Угрюмо волоча ноги обратно в свою обитель, расстроенный несостоявшимся подарком, он думал о несправедливости мира, порицал это глупое общество; его идеи об основательной переделке человечества, подобно несостоявшимся бенгальским огонькам, разлетались одинокими искрами и потухали, так и не разведя теплого костра, что освещал бы дальнейший путь. «Видимо, мне суждено так же потухнуть и бесследно исчезнуть, не повидав лучшего мира» — впервые столкнувшись с таким ярким недоразумением, паренек впервые задумался о дискриминации таких же людей как он — не имеющих за собой ящиков золота и широких просторов не только в территории, но и в действиях. Он понял, что значит классовая определенность и неизбежность. Он очнулся ото сна, столкнулся со взрослой жизнью.
Он вернулся в свою обитель; прикрыл товар, плотно запер все окна и дверь, потушил еле горевший остаток дешевой свечи, расположился на соломе, потерявшей былую мягкость, голову сложил на импровизированной подушке, скомканной из ненужных лоскутов ткани угрюмой старухи, и с горем пополам заснул.
С раннего утра в лавку заходил народ и разбирал елки, в то время, как пекарня напротив стояла закрытой. После вчерашнего прилюдного унижения Ефим проникся большим сочувствием к беднякам. Аристократию стал презирать, что выражалось в грубых словах и в не совершаемой ранее подлости — преднамеренно портить елку, незаметно дворянскому глазу. А тем, кого считал своими братьями, отдавал деревца почти за бесценок.
Утром, когда солнце уже поднялось над горизонтом, к лавке подошла мать, возраста около сорока лет, с маленьким сыном, которому от роду, кажется, около пяти. Они спешно шли по улице, не глядя по сторонам: женщина не давала ребенку повернуть голову налево или направо, но не смогла удержать его внимание, и мальчик указал на паренька и бойко произнес:
— Мама! Елка!
Женщина уже опускалась на корточки, чтобы успокоить малыша, но паренек взял инициативу на себя и пригласил их в лавку.
— Молодой человек, у нас нет денег, — отчаявшись, со стыдом говорила женщина.
— А я и не прошу с вас денег. Что у вас в корзинке? — Он наклонился и взял кусочек хлеба. — Вот и ваша плата. Осчастливьте дите, наверное, он и елку не украшал ни разу в жизни.
— Да нам и нечем, — женщина свесила голову.
— А я вам дам, погодите. — Парень отлучился и вынес коробку украшений. — Вот, возьмите.
— Так это ж ваши…
— Возьмите, сегодня сочельник.
— И как я донесу…
— Я помогу, — отозвался он.
Ефим закинул елку на плечо, другой рукой взял мальчика, а его матушка несла коробку. За ней они и пришли в темный закуток, где проживали бедняки. Голые стены и пол без единой мебели даже условиями не назвать. Увидев эту унылую картину, парень решил остаться ненадолго и помочь со всем. Он установил елку и вместе с мальчиком украсил ее, пока мать где-то пропадала: она ходила на рынок за овощами, влезла в долги, но все же приготовила суп, которым угостила молодого человека за его доброту. После чего он распрощался с ними, пожелал им всего хорошего и вернулся в лавку.
Но и теперь пекарня была закрыта. Парень начал волноваться о том, не обидел ли чем-нибудь девушку? Или того хуже: не приключилась ли с ней беда? Так и солнце начало садиться, а он все смотрел перед собой сквозь наполненную улицу.
Послышались крики. На них Ефим сначала внимания не обратил. Шум нарастал, люди бежали, тогда он повернул голову: по пешеходной улице нагло катился экипаж. Кучи людей рассеивались из-под колес и копыт, кричали, падали. Ефим так разозлился, что тут же поднялся с места и, стоя, наблюдал за этим хаосом.
Этот эпизод еще сильнее разгорячил те чувства, которые не должно испытывать молодое сердце. Что позволяют себе эти богачи? А главное — почему они думают, что имеют право совершать подобное?
— Ефимка, ты чего такой угрюмый-то сидишь? — Спросил сосед его из антикварной лавки.
— Не могу принять несправедливости мира, дядя, — сжимал он свои кулаки все крепче.
— Не имеем мы никакого влияния, Ефимка, — после некоторого молчания сказал старик. — Прими правду и живи в радость.
— Дядя, появлялась ли хозяйка? — Ефим указал на пекарню.
— Тут, Ефимка, горе случилось. Нашли ее в какой-то подворотне, всю замерзшую насмерть. Ходили слухи, она от насильника убегала. Спряталась, поди. Господи, бедное дитя, — старик перекрестился.
Все застыло внутри Ефима, руки ослабли, кулаки распутались, и он рухнул ниц.
О, дядя! Благодарить ли тебя за новость, тобой произнесенную, или не стоило слышать ее Ефиму, потому что все события эти вылепили в нем злой отпечаток, негожий его доброму уму.
В двенадцать часов, как наступило Рождество Христово, явился призрак бедному Ефиму.
— Ефимка! А, Ефимка! — Залепетал тоненький голосок.
— Это ты! — Не поверил он: перед ним стояла погибшая девушка.
— Идешь не по тому пути, друг мой. Отпусти обиду, прости обидчикам вину их.
— Как же! Невозможно! — Топнул он ногами.
— Прости их, — настаивала девушка, — да помолись. — Руки ее обвили голову Ефима, ласкали его.
— Нет! — Толкнул он ее. Он был непреступен.
Девушка исчезла. Раздались выстрелы. Ефим выбежал на улицу: на земле лежал барин, истекая кровью.
— Экая пьянь здесь стреляет! — Выругался парень.
Он мог спасти жизнь глупому барину, но ненависть затуманила ему глаза: он видел только богатую свинью, не задаваясь вопросом: может, этот молодец другой? Он поднял валяющееся ружье, приблизился и зарядил умирающему прямо в голову.
Долго он еще склонялся над телом, разбираясь в себе: какую ошибку он совершил! Ведь этот
