Шестое небо - Борис Козлов

– Немудрено, этот термин неизвестен по ту сторону, его ввёл я, около года назад. Местного года, разумеется.

“Псих, – подумал Каганер с беспросветной тоской, – буду коротать бесконечность с соседом психом. Очень ламинарную бесконечность”.

– И давно вы по эту сторону? Хотя, да – смотря с чем сравнивать.

Псих пропустил иронию мимо ушей:

– Почти три местных года.

Юрий Львович всмотрелся повнимательнее в странного человека: на вид не больше сорока, замечательно высокий лоб, глубоко посаженные светлые глаза.

– Послушайте, откуда я вас знаю?

Сосед ловко расплёл лотос, соскочил с кровати и протянул Каганеру руку.

– Савельев, Пал Палыч. Добро пожаловать.

От неожиданности Каганер забыл приличия. Он с изумлением уставился на голого человека.

– Тот самый знаменитый Савельев? Не может быть… Но почему…

Он с запозданием пожал протянутую руку.

– Приятно слышать, что меня ещё помнят, – сказал Савельев. – Вы имеете отношение к науке?

– Что вы, – смутился Каганер, – лет десять назад студия наша фильм про вас снимала, документальный. Помните?

– Да-да, что-то припоминаю, – обрадовался Савельев, – название ещё было такое… э… дурацкое…

–“Человек, который распутал струны”, – подсказал Каганер, – если честно, я его тогда и придумал.

Савельев присмотрелся к Каганеру – не шутит ли? – и расхохотался в голос.

Юрий Львович слушал этот заразительный смех и дивился – для съёмок фильма профессора вывозили в кресле; неделей позже получил он свою премию, и группа вздохнула тогда с облегчением: успел старик. А нынче – оживший портрет моложавого стажёра в Беркли, только голый.

Каганер вежливо переждал Савельевский смех и осторожно сказал, запнувшись таки на проклятом слове:

– Профессор, вы ведь много лет уже как…

– Мёртвый? Вы этому удивляетесь, да? – Савельев напряг внушительный бицепс.

– Да.

Голый физик задумался на минутку, усмехнулся.

– Зажмурьтесь.

Каганер в недоумении подчинился.

– Теперь смотрите.

Из зеркала пялился на него подзабытый уже Юра Каганер – ироничными молодыми глазами пялился. Ни тебе мешков, ни капилляров, и почти без морщин. Из седины – только виски.

– Ну и как вам? – спросил Савельев.

Каганер горько вздохнул:

– Теперь бы и пожить…

Физик отложил зеркало и сказал:

– Нам предстоит серьёзный разговор, нужно соответствовать.

С этими словами он проследовал к старомодному шифоньеру в углу комнаты, достал и натянул на себя нитяные тренировочные штаны и майку без рукавов. Подобной одежды на серьезных мужчинах Каганер не видел, кажется, с юности. Тут он вспомнил, что до сих пор не представился.

– Прошу прощения, профессор, – сказал он, – я не назвал своего имени.

Савельев обернулся от шифоньера и хитро улыбнулся:

– Вы ведь Каганер, верно?

– Это фокус такой? – промямлил Юрий Львович ошалело.

Савельев снова засмеялся, громче прежнего. Покачал отрицательно головой.

– Мог бы разыграть вас, друг мой, но не стану. Память у меня всегда была отменной, но здесь чистая мнемотехника. Вы когда про фильм заговорили, я и вспомнил. Забавная у вас фамилия, чего уж там. Без обид, да?

– Простите, не понял.

– Ну, право, бросьте. Вы же не хотите сказать, что до сих пор не знаете своего прозвища? – теперь Савельев выглядел смущённым.

Каганер вздохнул:

– Валяйте, профессор, раз уж проговорились, не в нашем положении церемониться.

– Пал Палыч, и без обид, ладно? Кто-то из съёмочной группы тогда из Барселоны вернулся, с сувениром, с таким, знаете, какающим человечком, каганером. Вот и приклеилось к вам: “Серун”. Молодые люди думали тогда, что я глухой совсем, ну и позволяли себе.

– А вы всё подмечали…

– Именно.

Каганер ухмыльнулся:

– Это Родин был, гад, оператор. Лучший друг мой, между прочим.

– Жив?

– Живее иных, да.

Они расселись по койкам, друг напротив друга. Савельев посмотрел ему в глаза и сказал:

– Вам нужно выговориться, друг мой. Я приму вашу исповедь. Доверьтесь моей квалификации – так уж получилось, что в этой части Вселенной больше всех о душе и Боге знаю я.

***

Юрий Львович Каганер, пятидесяти с лишком лет от роду, неприкаянная душа, так и не повзрослевший мальчик, что может рассказать он яйцеголовому физику в нелепых штанах, возомнившему себя бог ведает кем? Каганер покашлял в кулак и начал неуверенно, старательно глазея в щель между половицами:

– Так уж вышло, что по ту сторону – вы ведь так это называете? – никто сейчас не плачет обо мне. Да. И, если вдуматься, есть в этом утешение. Вы не находите?

Савельев кивнул неопределённо и промолчал.

– Всё случилось слишком быстро, без подготовки, я был там, ехал в поезде, и вот я здесь…

– Расскажите о переходе, – попросил Савельев.

– Ещё один эвфемизм? Что ж, попробую. Был толчок, удар силы неописуемой, сокрушающей; человек сверху мешком упал, завыли все разом, так, знаете, в унисон, страшно. Сплющило меня. Потом вокзал вдруг, провинциальная с виду станция. Сидел я в зале ожидания, пошевелиться боялся – никак решить не мог, приснилось ли. Думал, если двинусь, боль начнётся, а если замру, то, может, и пронесёт, не заметят меня. Долго сидел так, а сколько, не знаю. Люди какие-то были там, но смутные, да и я ведь старался не смотреть, чтобы не заметили, не заговорили. О чём ещё думал, сказать точно не могу. Страха не чувствовал, нет, одно лишь оцепенение. Ах, да. Собака была там, мелкая такая, рыжеватая, очень отчётливая, между ногами стоящих людей переминалась и на меня смотрела. Её я не опасался, думал, вот оно, доказательство реальности, уж не знаю, почему.

– Очень интересно, – задумчиво отозвался Савельев, – и что же было потом?

– А потом подошёл человек в форме и бумажку протянул, ничего не сказал, но понятно стало, что распределили меня. Пронесло, решил я тогда, ай да Каганер. Развернул, а там адрес. Встал я и пошёл – прочь от станции, по улице сонной, пустой. В родном моём городке точно такие были, с низкими белёными домами. В ворота постучал, разбудил Ионыча, а дальше вы знаете.

– Да, – сказал Савельев, – в главном опыт совпадает. В моём случае была приёмная в клинике вместо вашего вокзала, потом женщина регистратор дала талон с номером. Спустившись в подвал, я прошёл через длинный переход – трубы и кабели над головой, точь в точь лаборатория в Беркли. В конце перехода вахтёр спросил мой талон и отпер свинцовую дверь со знаком радиации…

– А собака? – спросил Каганер.

– Собаки не было, но был телевизор. Шла передача научно-популярная, и я всё думал – ведь нельзя нарочно такую чушь придумать, следовательно, я в привычной системе координат, – он засмеялся.

– И что всё это значит? – нервно заёрзал Каганер на своей койке. – Знаете, я не так себе это представлял.

– О, да. Ждали суда или хотя бы инструктажа, а получили меня, –