Салведь - Дмитрий Арефьев
Помню, что есть хотелось постоянно. Видишь вот этот чугунок возле печи? Сегодня твоя мама наварила щей из мяса и капусты. А знаешь, когда я впервые попробовал мясо? Не знаешь. А попробовал я его только в армии, потому как только там, на службе государевой, кормили солдат кашей и мясным супом. Ох и сладость! Не забуду никогда, как впервые приложился к тарелке дармовых харчей. Только вот кусок в горло не лез сначала. Не лез, и всё тут! Матушка ведь готовила нам щи из лебеды. Зелёные такие. Белить-то нечем было. Коров на селе оставалось всего две, да и от тех молока не вдосталь. Голодно было, внучек. И холодно. Хлеба порой не хватало. А если и доводилось кусочек в рот положить, то каким же вкусным он нам казался! По нескольку дней мы не едали, а ртов нас посчитать, так человек шесть. Много братьев и сестёр у меня было, и все кушать хотели. Представить боюсь, каково отцу и матушке моей пришлось. А мы всё просили и просили поесть. А умирали-то как! Детишек сколько скончалось от голода и болезней! Помню, друг у меня был Сашка. Любили мы, босоногие, бегать по траве да одуванчики сбивать. Только недолго мне с Сашкой якшаться довелось. С голоду опух он. На печке лежал без сил и опух. Как пузырь стал, синий и круглый. Как ни пытались отхаживать его, не поправлялся он. Мало было детскому истощённому организму одного хлеба да щей пустых, чтобы поправиться. Так и не стало Сашки. Умер он. Тихо, без криков, будто и не случилось ничего.
И тогда, на службе, в наваристом курином бульоне я видел не сытную пищу, а видел я голодающих братьев и сестёр своих, отца с матушкой, покойного друга Сашку да и тех, кто от голода в могиле давно. И так мне вдруг стало не по себе! Так противно стало, что впору бери эту тарелку и выливай на пол! Я не мог притронуться к еде, пока кто-то из таких же не отбракованных новобранцев, как и я, не окликнул меня. И я стал есть! Жадно причмокивал и пережёвывал каждый кусок назло той жизни, которая обрекала нас на голодную смерть. Вот так вот, Колька, я впервые в жизни попробовал мясца. Ну да ладно. Не об этом я рассказать хотел. Ты дальше слушай.
Жили мы тогда, как и сейчас, в Вихляевке. Отец мой на земле всю жизнь работал. Сильный был мужик. Бывало, жалко ему кобылку станет, сам в плуг впряжётся, и на борозду. Я всё думал, когда вырасту, так же буду. Матушка моя по дому хозяйничала. Вообще, мало что изменилось с тех времён, скажу я тебе. Разве что с сумой не ходят. Знаешь ты, что это значит, внучек? Страшное дело. С сумой ходили – побирались, значит. Кормить детей малых нечем было. Оставят родители детей своих старикам и уходят, куда глаза глядят да Бог куда приведёт. Надолго могли уйти. Кто-то не ворочался потом. Гибли по пути. Так ведь знали, что могут не увидеть детей своих больше. Знали, рыдали, переживали и… Эх! А как не пойти, если жизнь такая голодная в деревнях была. Страшное дело. Бывало и такое, что собирались люди со всего села и покидали его. В один день! Брали с собой, кто что может, и уходили. На господа Бога уповали. На Него вся надежда была. Так и шли, внучек, с молитвой да крепкой верой в сердце. А как иначе? Без веры-то и не выжить было.
В города шли. Кто в Москву, кто в Петербург. Надеялись, что там жизнь лучше окажется. Не было, Коленька, такой работы, чтобы в достатке семью содержать. Соглашались на любую, только бы дали чего взамен. Я не могу вспомнить, ушёл ли кто с Вихляевки, али нет. Наверное, кто-нибудь да ушёл, ведь жизнь крутила нам кишки так, что по нескольку дней в рот положить нечего было. Благо, здоровьем Бог не обидел, потому и выжили.
И до голодного времени не баловала нас жизнь. Поначалу скотина во дворе водилась. Корова была Ночка да лошадь. Коровка наша вдруг заболела однажды да издохла. Резать не решились. Отец сказал, отравилась она, и мясо отравлено тоже. Стали жить мы без кормилицы нашей. Несмотря на все трудности, казалось нам, что жизнь такая Господом дарована, потому и не жаловались на судьбу. Грех это большой.
Девяносто первый страшный год был. Из-за ранней зимы почти все озимые погибли. Не было всходов. Ни колоска. И что делать? Помню, матушка даст нам сухарей зелёных пососать, а сама выйдет на улицу, прислонится к завалинке и плачет в рукав. Зубы стиснет, чтоб мы не слышали, и плачет. Отец был чернее ночи. При одном лишь взгляде на нас, голодных и тощих, терялся он. А после старался скрыться, чтобы не врать нам, что вечером принесёт хлеба или хотя бы зерна. Не принесёт. Я был старшим в семье и знал, что не принесёт. А остальные надеялись. Спать не ложились, ждали. Отец был рослым мужиком, сильным, с волевым характером. Как скажет, так и будет. И от того мне по-настоящему страшно стало, что страх-то я не только нутром ощутил, но и в его глазах увидел. А это всё, Колька! Это потолок! Если отец не просто просит помощи у Бога, а умоляет не губить нас, рыдает, бьёт кулаками соломенный пол и сгребает под себя её, старую, которую уже давно пора было выбросить, вот это уже грань, Колька! Тогда я понял, что могу запросто повторить судьбу моего друга Сашки. Я не мог уснуть, представляя, как у меня будет пухнуть живот и становиться синим, словно туча грозовая. Иногда я чувствовал, что внутри меня медленно растёт пустота, а я расхожусь во все стороны, словно бурдюк. Головой встряхну, сплюну через плечо – и нет ничего. Снова показалось. Стараясь не выдавать себя, я тайком поглядывал на братьев и сестёр своих. Не растут ли у них животы? Не синеют ли губы? А руки? Руки, словно палки, сухие и угловатые, заканчивающиеся тонкими крючковатыми пальцами – веточками, не тянутся ли вверх, вопрошая подачки. Слава Богу, нет. Вон спит в кроватке голодная сестрёнка, а братики сидят у подоконника и с надеждой смотрят в пустое окно. Уже не кричат и не веселятся.
