Василий Кондратьев - Путешествие Луки
Взглянув вниз, Лука заметил, как еще одна светлая полоса замерцала прямо у него перед ногами: там, где вода плескалась у самой скалы, возникла узкая песчаная отмель кишащих светляков, снующих как будто в непрерывной мастурбации муравейника, закипающих пургой искр, уводящей и гаснущей на глубине. Это роение выглядело таким настоящим, животным и отнюдь не оптическим, что Лука поневоле обратился к цепочке огоньков, протянувшейся через устье между двумя островами, лесистыми и сумрачными даже на солнце. И здесь ему показалось, что сам вид застывшей перед ним бухты неуловимо меняется. Сперва далекий горизонт непостижимо исчез в облачности, должно бы быть, разыгравшейся грозы; но если всмотреться, то эти призрачные тучки клубились, очевидно нависая прямо над парной гладью затона, неумолимо собирающей в свою запруду, как прилив, только что окружавшую ее перспективу. Скала, на которой стоял Лука, неожиданно взмыла стремниной над этой чашей - и острова, ее замыкающие, стремительно отступили для его взгляда, обнаруживая недосягаемо грандиозный размах, казалось, под самый свод. С того края гигантской чаши зыбкие блестки по-прежнему подмигивали кишащему у берега сиянию... Но теперь в этой вроде бы беспорядочной жизни пчельника выяснился некий пробег. Все, что открылось Луке, легло в его воображении за пылающим кругом: этот круг, сомкнувшийся за пределами зрения, казалось - прорывается зазорами внезапного, путаного и завораживающего совокупления искрящихся мух, составляющего своим кипением определенный смысл... манящий, зовущий сделать еще один шаг вперед: шагнуть. чтобы перейти видимые пределы, и те, которые нельзя видеть или воображать.
Однако разве Лука в силах совершить такой шаг? Нет и нет. Обуреваемый желанием, зачарованный до ряби в глазах, готовый даже сорваться вниз в пропасть, глубину которой не измеришь - он все же остается здесь, на краю, охваченный и парализованный; но не обездвиженный бессилием, а напротив - в избытке чувств, он исходит в постыдно неутолимых спазмах своего тела перед необъяснимой преградой. Все же, он мог бы шагнуть; но он уже ощущает стыд и боль своего исступления, безумия, разыгрывающегося за пределами понятого: долго ли он сможет пройти, кружась в непотребной пляшущей поступи, нанося себе все новые раны, истекая в крови и семени этого мазохистического рукоблудия? Или ему лучше сейчас же повернуть назад - в сторону поезда, который должен дожидаться его на косогоре за перелеском, чтобы везти дальше, туда, куда пролегали некоторые надежды, теперь полузабытые и столь же нелепые, как само расстояние, которого стоило их преодолеть.
Там, наверху, никакого поезда нет. Одинокая колея тянется, сворачивая по косе, образованной склоном и - с другой стороны - то ли ручьем, то ли глубокой канавой, достаточно широкой, чтобы прошла небольшая лодочка; еле заметный в зарослях, этот канал тихо протекает мимо кустарника, трав и чертополохов, наконец теряясь как-то под землю, сливаясь с буйными порослями болотца на том берегу. Недалекое заливное поле ведет к очередному песчаному откосу: куда он поднимается, куда уводит своим густым сосняком - уже неизвестно.
Здесь нам придется оставить нашего друга; каким бы неловким ни показалось его положение, оно теперь не более чем забавно, и ведет его за пределы этого рассказа - в края, до сих пор скрытые от нас режимными ограничениями, хранящие тайны нашего государства (Лука, разумеется, имеет необходимый туда документ). Даже поезд, выходящий на их колею, всякий раз задерживается во избежание неприятностей, которые дает перепад железнодорожного расписания и местного времени: в отличие от нас с вами, опытный машинист знает, что помимо меридианов и декретов - жизнь проистекает везде по-своему. То, что мы принимает за незыблемую точку отсчета, на деле слишком зависит от произвола администрации. Что же до тайны, то мы все равно узнаем ее когда-то - и поэтому без сожаления бросим несколько растерявшегося Луку буквально на Краю Света.
Везде люди живут. Наша родина до того, в общем-то, широка, что, разглядывая Россию на большой "поликонической" карте мира, я вижу, как она выдается за ее пределы и за границы моих представлений. Возможно, это искажение проекции. Но, может быть, и на самом деле терра инкогнита, иное измерение вещей, которое древние греки конкретно располагали за Гиперборейскими горами у берегов Великого Океана, существует? Ведь хотя мы и знаем, что Земля якобы представляет собой сферу, - мир, по которому мы прокладываем пути, лежит перед нами на карте: очевидный и всегда возможный, никогда не ограничивающий себя. Фантазия? Однако не слышно ли нам со всех сторон, что мир страны, где мы выросли и живем, - фикция? Во всяком случае, я не хочу фактов, которые до сих пор неспособны эту фикцию выдержать, так же, как не желаю испытывать ее сам. Да и чего там искать, если окажется, что все эти пресловутые места, известные из мифов, не много чем отличаются от другой русской земли: разве что подъедаться, возможно, там поскучнее и непривычно... Если бы мы увидели Луку во всей прозе его житейских перипетий, не расхотелось бы нам и мечтать: его ждет городок, где он будет ходить, как фунамбула, невольно разыскивая на смутно знакомых улицах - ведь все те же, сменившиеся в Петербурге, названия здесь остались, - похожие дома, повсюду встречая лица настолько бледные, что как будто забытые. Вероятно, все это и окажется Ленинградом: где иначе располагается это место, я не знаю. Но даже оттуда, где он отстал, Луке добираться уже недалеко. Если он одолеет канаву, то за сосняком выйдет на бесконечно тусклые поля, и еще может вовремя набрести на проходящий по маршруту автобус.
1992
