Василий Кондратьев - Путешествие Луки

Кондратьев Василий

Путешествие Луки

Василий КОНДРАТЬЕВ

ПУТЕШЕСТВИЕ ЛУКИ

Если принять, что сегодня, как и некогда, путешествие означает для человека в конце концов выход - то чем хуже или ничтожнее его побуждения, тем больше какой-то страсти и своеобразного упоения, чисто физических. Ведь и воспетый акт в общем неэстетичен. То и другое сближают плачевные результаты. Поэтому жалкая, вполне постыдная цель поездки в лучшие-то времена неповоротливого Луки не стоила своего рассказа, да и такого утомительного пути, на исходе терпения нашего друга у тускло мелькающего окна все глубже забываясь в спертом полусне напоминающего камеру купе поезда. Этот поезд шел уже бесконечно, то ли и правда по полю без края - то ли согласно административной инструкции железная дорога петляла, уклоняясь в некие разве что из космоса различимые символические фигуры - чтобы страна таким образом расступалась перед заключенным пассажиром в истом смысле своего имперского расстояния, скрадывающего и дни и ночи и само время. Точнее сказать, ночь выглядела из окна купе всего лишь как очередная область, даже район, в следовании однообразной равнины развалин и деловых построек - и только названия станций давали заметить вроде бы естественное в поезде (да и заложенное в самом пейзаже) продвижение вперед. Они сменяли друг друга сперва забавно или исторически, как в учебнике - но постепенно удаляясь от знакомого смысла, все более варварские шипящие и гортанные, слова, а скорее шорохи чужого враждебного языка, придающие своей русской азбуке загадочность кабалистических знаков. Почти незаметно и уже примелькавшиеся местные лица, вторгающиеся в духоту и толчею вагона с газетами и кислым пивом, приземились и грубели, их возгласы становились все громче и непонятнее, а глаза сужались или оплывали с тошнотной поволокой. У Луки роман подошел к концу. Поначалу он тупо лежал, задыхаясь на своей полке, пересчитывая былые пасьянсы и поминая тюрьму "Кресты", где подруги передают в таких случаях узникам теплые носки, пропитанные настойкой опиума. Ночью стал выходить в тамбур, глотать в разбитые стекла холод Луны.

Размышления о всеобщей схожести и, так сказать, симпатии элементов, и в частности о том, что например строение петербургских "Крестов" в точности повторяет планировку аналогичного заведения "Санте" в Париже, и т.д., заставили его счесть, что если поезд и не пошел по круговой то окружающие виды, запустение и тоска, все равно повторяются настолько упрямо, как будто продиктованы робкой надеждой. Для Луки же, который ни в чем, ни в каких вещах не чаял, это была бездумная истома, внезапные двигательные спазмы, усиливающиеся по ночам, иначе бессмысленным. Бессонница одолевала и в сумерки, приливая к Луке как беспокойство, ощущение следующего этапа пути по расписанию, которое наползало незримым пунктиром в воображении и жгло под кожей, как татуировка. Едва тусклый во мраке туман за окном, и редкие светляки фонарей, зажигающие здесь и там яркие купины домов или сцен, от этой иллюминации выглядевших как аллегории, разыгрывали в поле перед Лукой ночные коляды, загадочные шествия ритуальных личин, минутные, мигающие, проносящиеся мимо. Он снова перечитывал парижский адрес на конверте, и клал обратно в свой нагрудный карман письмо от старого поэта, как будто еще раз обращаясь к мэтру. Это был заграничный, далекий, но очень реальный адрес; и поэт, которого Лука никогда не видел, поэтому был для него живым ощущением того смысла, - скрытого, позабытого в безысходной физиологии окружающих за окном идей, - который все же существует, создавая мир воображаемый, быть может, однако порядочный - мир, связанный с ним, Лукой, и чудом достигающий его как бы из небытия. (Лука не знал, что Эдуард Родити, о котором он думает, умер в Париже, в мае, за несколько месяцев до происходящего. Поэт, родившийся и живший как странник, теперь обращается к нашему другу в его неведении - не давая ответов, а только слепые помыслы, пока что не раскрывающие живой боли и всей бесконечности предстоящей дороги. Можно сказать, что тревога и приступы, одолевающие Луку, сродни спиритической связи: в любом случае это - правда, которую нельзя не чувствовать подсознательно. То, что он видит из своего окна - картина будущего, поэтому такая нелепая.) Поезд замер на очередной станции.

Перед Лукой, соскочившим на перрон, за тусклым маревом лег уходящий вниз холмами городок под редкими, как будто сторожевыми огнями, напоминающий его бдения: это и правда возникло вроде галлюцинации в струях белого дыма или пара, курящихся из кратеров тени и свивающихся во тьму за границей холмов, ведущую в пропасть невидимого горизонта. Очевидно городок, живущий по непрерывной череде работы железной дороги и возвышающихся повсюду, как зиккураты, заводов, всегда в полусне и полупустой, который лучше всего проехать, как фатаморгану, навстречу рассвету. Страшно приезжему, дождавшемуся утра в этом городе, блуждающему по его бдительным одинаковым улицам вслед их названиям, которые не говорят ничего: мимо зданий, выстроенных не то пленными, не то заключенными на местах, которые редко встречающиеся ему люди называют по-своему, коверкая незнакомые им слова вымерших аборигенов, звучащие в русском произношении как оскорбление или "чертова дыра". Приземистый, не отвечающий грандиозным пропорциям своего декора в стиле имперского "новеченто" и оттого несколько кондитерский павильон вокзала приютил сбоку подобие триумфальной арки, ведущей в обрыв лестницы, сжатой глухим кустарником. Лука, догадываясь, что оттуда открывается вид на главную площадь, направился к спуску, ожидая разглядеть там внизу монумент, - статую или часы без стрелок, - вполне подходящий тому предчувствию, которое стылый воздух уже вдохнул в его прежнюю лень. Однако у него под ногами оказалась только терраса лестницы, спускающаяся в темноту под редкими фонарями.

Кругом за оградой вокзала была мгла, ощетинившаяся колтунами кустарника: отсюда непрерывный гул, рождающий в мыслях Луки не видимый ему ландшафт города, усиливался, но ни огонька, ни искры не проскакивало в чаще - кроме одного зеленого маяка, вдруг замигавшего негде высоко в мареве, создавая брожение и окрашивая туманность, фосфоресцирующую вокруг зрачка надписи: "03-11". Скорее всего это было табло часов на высоте неизвестной башни или холма, своим возникновением заставившего воображаемый Лукой пейзаж опять запульсировать, ломаясь и вспучиваясь. Это табло снова мигнуло, и минуты пошли. Вопреки тому, чего ожидал Лука, или же благодаря его возбуждению от сырого воздуха, - их отсчет выглядел скоро, едва ли не нарастая во взвешенной измороси под все тот же неизменный гул. Зеленый глаз мерцал, цифра билась, как тик на виске - но эта невероятная скорость отсчета времени ничего не меняла вокруг: она даже не торопила рассвет, и поезд все так же курился паром у своего перрона, а жестяной голос из репродуктора тягуче, как муэдзин, созывал пассажиров, распугивая последних торгашей.

Теперь железнодорожные пути вышли, должно быть, к некоторому побережью: во мраке за испариной стекла Луке удавалось различать смутное, но безошибочное волнение; неверное однообразие вроде бы кишащего в тумане поля вдруг прорезали черные острова в деревьях, фантастические сумрачные формы, - такие же, как от нагара свечи, образующего магические фигуры, - наплывами на его камышовом берегу, который потом резко свернул за непроглядную тьму, кажется, леса - расступившуюся сразу, как полынья.

Лука очнулся наутро; точнее сказать - внезапный сильный толчок и тут же рассвет, неожиданно застывший за окном в пейзаже замшелого на солнце откоса над сосновым перелеском, - не убегавшем мимо, а напротив, раскрывшем вдали голубую полоску водного горизонта, - такое чудесное пробуждение из забытья, поневоле слившегося с бесконечной морокой пути, заставило Луку вскочить без памяти, вглядываясь и прислушиваясь. Поезд очевидно и непонятно стоял. В вагоне разговаривали, что там (впереди) кажется, задавили кого-то: что правда, группа людей в синей и серой униформе прошла мимо по коридору, и на одном из них был белый халат. Моторы молчали. В любом случае это давало еще час или два. Лука вышел в тамбур и, повозившись с дверным запором, неловко слез на путевую насыпь; там уже выругался и, не оглядываясь, заковылял к откосу.

Все еще невероятное для него пробуждение бодрило, отгоняя любые мысли, лаская тело страстью прогулки, свежим запахом леса и ведущей морской перспективой. Он спустился по склону хвойного перегноя, бледнеющему палевыми и табачного цвета мхами в редких пучках вереска. Дальше скала обрывалась над заводью, ограниченной близкой грядой островных холмов. Устье, выводящее тихий затон на простор большой воды, пересекала, - как сперва показалось Луке, - искрящаяся на солнце золотая цепь: эта сверкающая преграда, якобы отражающая верхнюю линию горизонта (неяркую между водой и небом) сомкнула вид, лежащий перед нашим другом, в некую плоскую чашу, опрокинувшуюся на него вроде неощутимой стены, вырастающей сразу же за обрывом - и придающей всему впереди ощущение миража или запредельности. Лука здесь заметил, какая странная прихоть появляется в очертаниях сосен, подходящих ближе к краю скалы. Как будто и впрямь встречая непреодолимое, их корни, уже ползущие по камням, их ветви и сами стволы - изворачиваются, выгибаясь в чувственных, и даже похотливых, капризах, похожих и на мучительные спазмы детей Лаокоона - и на неутолимые спазмы змей, и на сдавленные поползновения дерева, объятого пламенем.