Эльчин - Красные гвоздики в отеле Пера Палас

... посмотри только, что я тебе пишу...

... однако, пишу, что думаю и чувствую и, естественно, эти мысли и чувства только мои, но не наши (не мои и ее)...

... Промеж нас царили - никогда мне не забыть их (ее нет, но все это ни за что не сотрется из моей памяти, после меня же ничего не останется от тех ощущений и чувств в нашем вечном и изменчивом мире, и, несмотря на то, что я дожил до пятидесяти двух лет, однако никак не могу смириться с подобными прописными истинами, отвергаю их...) - особые чувства, и в то же время мне тогда казалось, что это не мешало ей жить идиллией юной семьи, может, и ошибаюсь, не знаю, но в те годы мне казалось, что никому, даже (!) мне не дано право нарушить эту ее семейную идиллию... я не позволял ничего по отношению к ней... себе, или ей?..

Позже, как-то во время очередной попойки, после нескольких бокалов коктейля, который в нашем прекрасном мире никто, кроме меня - автора этого коктейля - не отваживался пить, мои непослушные пальцы под воздействием этого пойла набрали в ту ночь номер ее телефона. Тебе тогда, наверное, было лет четыре-пять, она же была молодой красивой матерью. Я был на два года младше нее и старательно скрывал от нее (и от других!) свой возраст.

- Это ты? - спросила она, и в этом коротком "ты" мне почудились тревога и беспокойство, которые и сейчас помню, и, словно стоявшая за этим коротким словом, фраза: "Представляю, в каком ты состоянии, раз звонишь среди ночи", а наутро, после состоявшего всего из десяти-пятнадцати вопросов-ответов и частых пауз телефонного разговора, я подумал - и до сих пор не могу понять: с чем была связана тревога в ее голосе - с моим тогдашним опьянением, или вообще - с моей жизнью?

Видимо, со вторым...

Во всяком случае, мне так кажется...

Может, я драматизирую простые отношения и предаюсь наивным чувствам, прячу голову в тех ощущениях, подобно страусу, не ведающему о теле своем? ... нет... и второй раз я звонил ей после дикой попойки, после ударивших мне в голову пресловутых моих коктейлей, и сколько же тебе тогда - лет восемь-девять - было? А лет через пять или шесть, когда я звонил ей опять же среди ночи в третий, последний раз, я был абсолютно трезв, никаких коктейлей (но в сердце моем царила атмосфера тех коктейлей, сильное желание, а тебе в то время уже лет двенадцать-тринадцать, наверное... странно, почему я все это подсчитываю с такой бухгалтерской точностью?)

" - Ты опять пил коктейли?"

" - Да, - соврал я. - Знаешь, этот мой коктейль похож на бальзам рыцаря из Ламанчи, от которого он выздоравливал, а бедный Санчо - напротив - испытывал страшные муки, помнишь?"

" - Нет," сказала она.

Тот эпизод из достойной жизни рыцаря из Ламанчи я тогда же, среди ночи со своими дополнениями и экспромтами пересказал ей, и пародируя наших общих, ее (то есть, твоей матери) и моих знакомых, в особенности моих университетских преподавателей, заставил ее долго, весело смеяться. Мои пародии имели успех, потом, немного помолчав, она вдруг спросила:

" - Кто ты?"

" - Ты до сих пор еще не поняла? - сказал я."

" - Нет, - сказала она после небольшой паузы и повторила свой вопрос.Кто ты?"

" - Кутила!"

" - Нет," произнесла она с интонациями, которые до сих пор живут в моем сердце.

Это ее "нет" мгновенно перевернуло что-то во мне, я, растерявшись, положил трубку, и какое-то время смотрел на эту неподвижно лежавшую трубку, и мне показалось (и сейчас так кажется), что все то время, что я уставившись, смотрел на свой телефон, она держала трубку у уха, держала, прижав к уху трубку и вслушивалась в короткие отбойные гудки.

Эти мои сентиментальные признания, наверное, могут звучать примитивно, однако, что есть - то есть, и это еще цветочки; ее такую, с прижатой к уху трубкой, слушающую короткие гудки, я и сейчас вижу, как живую, до мельчайших подробностей, и не могут обманывать меня мои чувства - я уверен на сто процентов - это не плод больного воображения, принуждающего сердце сострадать и верить ему.

Да, некоторое время я смотрел на телефонный аппарат с покоящейся на нем трубкой, уважаемый алкаш Юсиф-бек, а ты даже не знаешь и, естественно, никогда не узнаешь о чудесном эпизоде из моей жизни, достойном пера Флобера.

Тамара же, прижав к груди аккордеон, как бесценное сокровище, своим уродливым (и прекрасным!) голосом орала на весь "Цветочный пассаж", и жирные коты, белые, серые, черные, что-то общее имевшие с этим ее аккордеоном, будто новорожденными они вышли не из чрева кошки-матери, а из этого аккордеона и разбрелись по пассажу, лениво внимали, глядя в сторону музыки, этому дикому (и прекрасному !) голосу.

Юсиф, бери меня!

Буду тебе верна!

Не возьмешь меня

Увяну, как цветок...

Юсиф, возьми меня-а-а-а!...

* * *

Недавно, когда "Пера-Палас" остался уже в далеком прошлом (кричи - не докричишься, зови - не дозовешься!), я сидел на одном из очаровательных заседаний, где докладчик во все корки крыл Ленина за допущенные ошибки в оценке Толстого (в гнусное и отвратное советское время он читал в Университете курс по ленинской эстетике), и, слушая эту ахинею, разговаривал с тобой:

" - Я знаю, который я по счету в твоей жизни".

Ты смотришь мне в прямо в глаза своими большими, черными, как ночь глазами, немного растеряна, немного напряжена.

" - И который?"

" - Четвертый."

" - Почему именно четвертый?"

" - Не знаю... "

И в самом деле, почему четвертый?

А ты и не подозреваешь об этих наших разговорах...

* * *

Покрасневший, как бурак, но не от выпитого ракы, а от бурных и пламенных проявлений любви со стороны Тамары с ее аккордеоном, уважаемый Юсиф-бек всем своим маленьким, съежившимся существом старался не смотреть в сторону Тамары, потому что стоило голубым глазам Тамары встретить выцветший от многочисленных жизненных невзгод, проблем и переживаний, бесполезных дел и частых возлияний взгляд Юсифа Борша, как она приходила в неистовство, в творческий и любовный экстаз, и, прижав к груди аккордеон, становясь в позу монументальных памятников сталинской эпохи, напрягая жилы на жирной своей шее, что есть мочи орала:

Юсиф, возьми меня-а-а-а!...

В трех моих ночных звонках с периодичностью раз в четыре-пять лет для меня было еще и то удивительным, что каждый раз она сама брала трубку и разговаривала свободно, следовательно, все три раза была дома одна. Что это? Перекличка чувств, или что?... Мало того, она, кажется в те минуты даже ждала телефонного звонка... А в долгие годы (годы, когда ты росла!) между этими тремя телефонными звонками, мы от случая к случаю встречались.

- Как поживаешь? - спрашивает она.

- Отлично, - говорю я.

- А ты как? - спрашиваю я.

- Лучше быть не может, - отвечает она по русски.

Вследствии того, что Тамара, оседлав свою музу, таким образом выдавала дастан "Юсифнамэ", у многих завсегдатаев "Цветочного пассажа": писателей, артистов, художников, одним словом, известных и неизвестных, настоящих и фальшивых деятелей искусства, не желавших оставаться в стороне от потехи, рождалась настоятельная потребность с рюмкой ракы или кружкой пива в руке кто покачиваясь, кто пока еще твердыми шагами, но все, как один, улыбаясь до ушей - подходить к Юсиф-беку в надежде дополнить своим словотворчеством этот ночной дастан и выпить за его здоровье, но дальновидный Юсиф-бек, не давая им и рта раскрыть торопливо представлял меня:

- Наш гость, известный писатель из Азербайджана.

Рюмки и кружки, нацеленные на Юсиф-бека, поворачивались ко мне, и я про себя обращался с мудрыми словами к этому незаменимому человеку: "Дорогой Юсиф-бек, мы все гости на этой чудестной земле, и ты, и я, и эти люди, что пришли подшутить над тобой, и эта толстая неотесанная, похожая на раскоряченный платан, старая и внушительная Тамара, и эти жирные коты, и, как ни жаль, как ни прискорбно, но и красные гвоздики в отеле "Пера-Палас"...

Высказав про себя столь глубокие мысли, я усмехнулся (я старый двуличник, я знаю это уже более тридцати лет и порой, особенно по ночам, прежде, чем отойти ко сну, остро переживаю по этому поводу, хорошо, что утром все забывается... до следующей ночи...), и этот человек, перевший через весь зал к нашему столику с явной целью поиздеваться над Юсиф-беком, то есть, моим собутыльником, естественно, немного огорчился, что это ему не удалось, но ради любимого Азербайджана не высказал свое огорчение и, глянув на меня произнес:

- В самом деле? Это прекрасно! (ах мошенник, ведь в сущности, ты обижен, что не удалось подшутить над вкусным этим Борщем). Как дела в родном Азербайджане? Держитесь? Очень мы утомились... возненавидели армян... Мы с вами!...

Откуда этому человеку было знать, что я постоянно сам с собой говорящий тип, и на этот раз подумал про себя: "Ну да, немногого стоит быть с нами здесь, в "Цветочном пассаже", а вслух прибавил:

- Благодарю вас.

- Не стоит, дорогой... У этой старой бляди крыша поехала, сама не знает, что поет. Уважаемый Юсиф-бек очень достойный человек.