Раиса Крапп - Прорицание
Феррах взял гроздь винограда и, подойдя к ней, опустился на колено, протянул. Глаза ее на несколько мгновений вспыхнули изумлением и вдруг резко сузились - она оттолкнула коленопреклоненного мужчину ногой. Он вскочил, бросив ладонь на рукоять ножа на поясе. Она не отпрянула в страхе, наоборот, чуть побледнев, подалась вперед, с готовностью подставляя грудь стальному жалу. И вдруг увидела в глазах его не гнев, а холодное исследование. Она сникла, закусила губу, на ресницах задрожали прозрачные слезинки.
Феррах взял ее за руку, провел вглубь шатра. Она опустилась на ковер, но он не был уверен, что женщина заметила его позволяющий жест. Ему показалось, что силы просто оставили ее.
- По-прежнему жаждешь смерти? - усмехнулся феррах. - Ты очень скоро найдешь ее, если проделаешь подобное с наббилахом, своим господином.
С низко опущенной головой, поникшими плечами она казалась совсем маленькой и слабой. Откуда же в этой хрупкой юной женщине столько непокорности? Вольные ветры родины, просторы ли зеленых степей пробудили в ней ее независимость? Или пробивался этот росток сквозь гнет столетнего рабства ее недалеких предков? Даже теперь - сникшая, будто надломленная, она непокорна: в неуловимом, но упрямом повороте головы. Ему захотелось протянуть руку и отвести тяжелый каскад русых локонов, скрывающих лицо. Но зачем ей независимость? Любая женщина, как бы горда ни была, должна иметь хозяина. И выполнять свое предназначение. Взамен мужчина даст ей покровительство и защиту. А эта предпочитает смерть. Она вдруг подняла голову и посмотрела на ферраха. И столько неизбывной тоски было в ее глазах, что в бесстрастном лице ферраха что-то дрогнуло. Вот такими станут ее глаза, когда найдут способ сломать ее, погасят огонь протеста. Лишь бессильная ненависть будет тлеть на дне крылатых очей, чтобы безоглядно взорваться однажды. И тогда придет к ней желанная смерть. Но она даже не подозревает, насколько страшная и мучительная... Для этого он заставил ее отказаться сегодня от голодной смерти? Для того чтобы через несколько дней отдать на душевные муки, на беспросветное будущее? Такую тоску в глазах он уже видел однажды - в глазах смертельно раненого животного, когда подходил добить его. А ее - отпустить умирать медленно?
Да ему-то какая забота?! Она идет путем сотен, тысяч! Особенная? Вздор! Но тогда почему он боится преодолеть ничтожное расстояние до нее расстояние вытянутой руки?
Протянув руку, он сжал ее запястье и заставил раскрыть ладонь. Феррах долго всматривался в виньетку линий, не веря тому, что открылось его глазам. Потом вызвал стражу и велел увести женщину. Откинув полог, он смотрел ей вслед. Маленькая и тонкая, как тростинка, она то пропадала во тьме, то возникала снова, выхваченная из мрака светом костров. Феррах поглаживал зудящий шрам на предплечье. Но теперь он был спокоен - колебания и сомнения оставили его. Эта женщина, чужая неприкосновенная собственность, - его судьба и жизнь.
...Он не верил гаданиям. Но над словами гооруни не рассмеялся, что-то не позволило. Может быть, ее темные, печальные глаза. Так глаза у них всегда печальны. Род гооруни настолько низок, что их никогда не используют в качестве домашних рабов, и позором считается взять в наложницы женщину-гооруни, хотя они очень хороши собой. И мужчин, и женщин проклятого богами рода используют на самых тяжелых полевых работах.
Молодая семья, с кем случай так странно свел его, разделяла судьбу сородичей, ничем не выделяясь среди них. В тот памятный день феррах возвращался с конной прогулки. Он давно не брал с собой сопровождающих, как того требовало его положение - устав от неискренних слов, трусливого и льстивого преклонения, он предпочитал одиночество.
Феррах спешился и неторопливо шел краем редких зарослей. Чуть поодаль, на поле, покрытом стрельчатыми всходами маиса, были видны согнутые спины рабов. Сонная истома разливалась в горячем неподвижном воздухе. А потом все произошло в мгновения: ребенок в тростниковой плетенке, змеиная голова над ним и яростное шипение...
У него в руках не было ничего, кроме повода. И он сам не понял, как голой рукой отшвырнул гадину от младенца. Но змея оказалась еще стремительнее - плоская треугольная голова ударила в плечо, и руку прокололо короткой болью. Потом он смутно сознавал, что его окружили люди, кто-то надрезал ранку, высасывал яд вместе с кровью...
Когда наббилаху доложили о случившемся, он немедленно прибыл в дом ферраха. Выслушав доклад лекарей и высказав любимому слуге слова сочувствия, он все же дал волю гневу.
- Как смел ты рисковать своей жизнью! - кричал он. - Ради кого?! Весь их поганый род не стоит твоего ногтя!
И распорядился немедленно казнить мужа и жену вместе с их выродком. Почтительная, но настойчивая просьба ферраха спасла их во второй раз.
- Мой господин! Я и без того раскаиваюсь, что был так неразумно опрометчив. Видно, солнце напекло мне голову. Но прошу моего высокого господина отменить свое распоряжение. Иначе мой поступок выглядит и вовсе глупо.
- Пусть будет по-твоему, - с неудовольствием согласился наббилах. - Но если хочешь наверняка сохранить ничтожные жизни, тебе придется поскорее выздороветь.
Феррах действительно, и сам не понимал своего порыва. А родители ребенка стояли на коленях перед воротами его дома во все дни, пока смерть опаляла ферраха своим дыханием, сухими губами непрерывно шептали слова молитв. Гооруни считались колдунами. И неизвестно, что отвело от ферраха близкую смерть - старания лекарей и их страх казни, умелая и своевременная помощь рабов-гооруни или их молитвы-заклинания.
Когда феррах велел привести их в дом, они снова упали на колени, простерлись перед ним.
- Вы можете идти домой, к своему ребенку, - сказал феррах.
И тогда женщина вдруг распрямила спину, робко потянулась к нему: Дайте мне вашу руку, светлый господин...
Она не смела поднимать на него глаза, подавать голос, прикасаться к нему, и стражник за ее спиной шагнул вперед, потянул саблю из ножен. Отстраняющий жест остановил его. Феррах протянул женщине руку.
Странным было ее гадание. Она говорила о необыкновенной любви, о прекрасной возлюбленной, сулила долгое счастье... А большие темные глаза были полны печали.
- ...Вот этот редкий знак, - она коротко прикоснулась к ладони, - он укажет вашу возлюбленную, светлый господин... Верьте, помните - сама смерть не порвет нить судьбы... - совсем странными словами закончила она гадание.
А тонкий шрам, возникший на месте укуса, обладал странным свойством. В нем возникал легкий зуд, когда ферраху нужна была осторожность, когда рок нависал над ним.
* * *
...Будильник взорвался дребезжанием через мгновение после того, как в его сознании - вне связи со сном - вспыхнуло пронзительное ощущение потери. Сердце колотилось где-то в горле, и пришлось несколько минут лежать, прежде чем стихли его мучительные трепыхания. Опять этот сон... Как будто кто-то разворачивает полотна чужой жизни, чужой любви, эпизод за эпизодом. Чужой?.. Вдруг пришло сомнение, и он вскинулся испуганно - что сон, что явь? А если вообще все приснилось, и на холсте не ЕЁ лицо?
Он нарочито неторопливо натянул вытертые до белизны джинсы, закурил, глядя в окно, - а рука вздрагивала. Вот так курить, едва с постели, он тоже стал недавно.
За окном сияло раннее, умытое ночным дождем утро. Под шелест дождя ему снился сухой шорох песка. Пустыня... Это его жизнь стала пустыней, когда он осознал, как пуста его жизнь без Нее... А сердце уже толкалось, торопило.
Он снимал ткань, прикрывающую холст, осторожно, будто боялся оскорбить грубым прикосновением... Нет, ему не приснилось, и бесследно ушел напрасный страх. На холсте действительно она, его богиня, женщина из снов...
- Здравствуй, любовь моя, - шепнул он.
Отчего-то на холсте глаза ее были усталыми, с печальным упреком. В снах она ни разу так не смотрела. Но другими они не получались - он глянул на стол, покрытый большими листами. Вчера до полуночи он снова и снова рисовал ее... Безжизненная бумага оживала, едва возникала на ней линия нежного абриса... И уже по своей прихоти струилась легкая прядь. И будто сами собой ложились скорбные тени в уголках рта. Карандаш не рисовал - лицо уже ранее существовало на листе, карандашный штрих лишь проявлял, делал его видимым. Он вернулся к портрету на холсте. Губы ее, детски припухлые, были нежными, чувственными; казалось, что от них исходит тепло. Невесомо касаясь, он тронул их. И на короткое мгновение и вправду почувствовал нежное тепло... Но нет. Только холодные краски на холсте.
- Дождись меня, малыш. Потерпи еще чуть-чуть. Я найду тебя! Без тебя я просто умру, правда.
Он подошел к зеркалу, откинул со лба длинные темные волосы, провел пальцами по щеке, по твердому подбородку. В зеркале он снова встретил ее взгляд.
- Ты узнаешь меня? Или будешь так же горда и недоступна в своем несчастье, как в моих странных снах? Узнай меня!
