Лидия Чарская - Отец
Фон Штейн и фон Кноб, потерявшие от восторга головы, метались, как угорелые, по залу, не сводя взора с красавицы Нины, вальсировавшей в объятьях то одного, то другого кавалера.
В последних, конечно, у неё, не было недостатка. Очереди на каждый её тур вальса ожидали целые вереницы военной и штатской молодежи. Даже Маруся Ремизова — худенькая, анемичная, с нездоровым цветом лица Маруся — не присаживалась на целый вечер, благодаря бальной протекши её красавицы-сестры.
Павел Федорович и Наталья Семеновна с умилением поглядывая на обеих дочерей, порхавших, как бабочки, посреди зала. Их родительские сердца не делали никакой разницы между богато одаренной природой красавицей Ниной и едва ли не дурнушкой Марусей. Обе девушки были одинаково дороги им.
Пролетая мимо сидевших в уютном уголке зала отца и матери, Нина посылала им всякий раз ласковую, счастливую улыбку. Ах, ей так хорошо и приятно было нынче! Приятно было сознавать себя такой свежей, обаятельной и прекрасной, возбуждающей всеобщий восторг мужчин и зависть всего дамского элемента, присутствовавшего на вечере!
Вдруг, вальсируя с фон Кнобом, девушка вспыхнула, изменилась в лиц, потом побледнела сразу. Два острые, пронизывающие глаза следили за ней, за каждым её движением, за каждым поворотом головы.
— Фон Шульц! — помимо собственной воли прошептали пунцовые губы Нины, и она как-то сразу отяжелела на руках вальсировавшего с ней офицера.
С того вечера, когда впервые дерзкие взоры незнакомца впились в её лицо на длинной аллее Изабеллы, мысли Нины то и дело возвращались к этому человеку с золотисто-рыжими волосами, с горделивым, значительным профилем, со всей его осанкой коронованной особы. По вечерам, укладываясь в буржуазную, широкую, с мягкой периной, служащей одеялом, специфическую австрийскую постель, Нина, не переставая, думала о дерзких глазах и величавом профиле фон Шульца. На утренних и вечерних прогулках во время питья вод она, сама того не замечая, ждала встреч с ним, с его дерзко ищущим взглядом, и вся загоралась, чувствуя на своем лице этот откровенно восхищенный и вместе с тем чего-то властно домогающийся взгляд.
Со дня первой их встречи у киоска с розами прошла уже неделя. И, сама не постигая своего настроения, волнуясь и сердясь на свой «каприз», как называла свое настроение девушка, Нина ждала субботы с её танцевальным вечером, на котором она смутно надеялась познакомиться с фон Шульцем.
И все-таки появление его, такого элегантно-стройного и красивого, в идеально сшитом фраке, заставило ее радостно смутиться и покраснеть.
«Сейчас, сейчас, — тревожно выбивало её сердце, — сейчас он подойдет, пригласит, заговорит со мной, сейчас я услышу его голос, увижу близко-близко это красивое лицо, эти глаза этот гордый профиль».
И, опустившись на стул после танца, Нина замерла в ожидании.
Как-то быстро и стремительно совершилось все последующее.
Получасом позднее фон Шульц и Нина Ремизова очутились в феерическом кругу лампионов, в центре замкнутой цепи электрических фонарей. Кроваво-алые, изумрудно-зеленые и мертвенно-желтые огни иллюминации ласкали их взоры. Догорала в вечернем воздухе изнеженно-капризная мелодия вальса, и, пронизанные светом, стройные, ажурные, молчали каштаны.
Фон Шульц и Нина опустились на скамью под ветви огромного дерева. Говорил фон Шульц; Нина слушала… Слушала с упоением эти бархатные звуки в самые недра души казалось, вливающегося голоса.
— Милая девушка, — говорил фон Шульц, и его глаза обдавали Нину страстным, нежащим взором. — Милая девушка, вы верите в предопределение? Я бесспорно верил и знал всю свою жизнь, знал, что встречу когда-нибудь вас… Да, именно вас, такую, как вы, с лицом и телом гурии, которая не снилась самому Магомету, с величавостью королевы. Я знал, что вы, именно вы, прекрасная, гордая русская, возьмете мое сердце и увезете его в свою холодную страну. Как видите, я не боюсь показаться ни смешным, ни сантиментальным и говорю вам о своей любви в первый же вечер нашего знакомства. Но разве и без этих слов вы не поняли её? Не поняли, что я уже принадлежал вам весь безраздельно с того момента, когда впервые увидел вас у киоска с розами там, в аллее Изабеллы, такую гордую, прекрасную, торжествующую в ореоле всеобщего поклонения и восторга? Тогда же я сказал себе: «Карл, берегись! Эта девушка будет трагедией твоей жизни. Она погубит тебя». Нет, нет, не возражайте, это так, эта любовь убьет меня. Что такое я в сравнении с вами, с вашей божественной красотой? Маленький, бедный офицер. Все мое богатство — в моем чувстве, и, если оно хоть немного радует вас, я сочту себя самым счастливым человеком в мире.
Лампионы отливали рубином, изумрудом и золотом. Скромно уступая им в блеске, таинственно мерцал в облаках молодой месяц. Все раздражительнее, все страстнее звучала мелодия вальса, отдаваясь в трепещущем сердце Нины. Ей хотелось бесконечно верить в страстную искренность фон Шульца, забыть весь мир и унестись в царство причудливых грез.
Нина не узнавала себя. Куда девались её обычная находчивость, остроумие, смелость и даже некоторая насмешливая снисходительность в отношении всех её поклонников-искателей. Здесь, с фон Шульцем, о них не было и помина. Робкой девочкой, влюбленной и застенчивой, чувствовала она себя около этого человека, так неожиданно и властно захватившего все её существо.
И нимало не удивилась Нина, когда твердые и горячие губы фон Шульца коснулись её губ. Её дрогнувший ротик беспомощно уступил им и, вся сгорая от стыда и страсти, она поцеловала этого незнакомого ей, но странно дорогого человека.
IV
Все последующее было до ужаса шаблонно и трафаретно. Фон Шульца представили Ремизовым, и он стал бывать у них почти ежедневно. И полковник, и особенно Наталья Семеновна почувствовали самую теплую симпатию к молодому офицеру. Анемичная Маруся тотчас же влюбилась в него со всем пылом своего пятнадцатилетнего сердца, как год тому назад влюбилась в дьякона гимназической церкви, а еще два года пред этим — в учителя русской словесности. Фон Шульц завербовал себе право быть постоянным спутником Нины Ремизовой.
Нечего и говорить, что фон Кноб, фон Штейн, а также и все другие «фоны» испарились, как облако, едва лишь девушка стала появляться в обществе молодого немецкого офицера, умевшего, кстати сказать, с неподражаемым кашэ носить штатское платье.
Но сама Нина даже и не заметила исчезновения своих пылких поклонников. Всех вместе и каждого в отдельности заменил ей этот человек с дерзкими голубыми глазами и горделивым профилем. Весь мир сосредоточился теперь для Нины в нем одном. Длинные, бесконечно длинные прогулки рука об руку с ним; дальние, укромные уголки парка и эти его поцелуи, зажигавшие всю её кровь.
Одно только смущало Нину: при всей своей страстной любви к ней фон Шульц и не думал заикаться о браке. Правда, они были люди различных наций и рас, подданные двух различных государств, но это не могло, казалось, иметь какое бы то ни было значение пред стихийной силой любви молодых людей.
Так думала Нина, так думали и её родители, гостеприимно принимавшие у себя фон Шульца и со стесненным сердцем готовые уже дать согласие на брак Нины с иностранцем, имея прежде всего в виду счастье обожаемой дочери.
Но фон Шульц все еще медлил с официальным предложением. Он, казалось, забыл все у маленьких ног Нины, не видя и не замечая того, чем шумела теперь и волновалась наравне со всем прочим миром жизнь курортного городка.
А волноваться и кипеть было чем бесспорно. Прошла целая вереница потрясающих событий в последние дни: сараевское убийство, ультиматум и объявление войны Сербии Австрией, вмешательство России, бомбардировка Белграда, напряженное состояние двух ближайших европейских соседок и слухи о новой войне.
И вот грянуло небесным громом последнее известие. Менее всего Нина ожидала этого, менее всех, может быть, была приготовлена к нему. Была наконец объявлена Германией, изо всех сил поддерживающей Австрию, война России, и курортная публика, охваченная паникой, стала спешно покидать австрийский курорт.
V
— О, какой ужас!
Наталья Семеновна, красная, потная, со сбившимся на бок тюрбаном прически, охала и ахала в уголку только что занятого купе. В это купе, помимо них, набилось еще с полдесятка других русских, бежавших из курорта. Полковник и обе дочери Ремизовых были тут же.
Из курорта они выбрались кое-как, несмотря на сумятицу и волнение, оставив в Австрии половину багажа и с трудом добравшись до Ангальтского вокзала в Берлине. Здесь, при проезде к другому вокзалу, им пришлось быть свидетелями антирусских демонстраций. Обычно тихие и спокойные берлинцы, теперь словно преобразились; то и дело дефилировали с национальными германскими флагами и портретами Вильгельма воинственно настроенные манифестанты. Крики «Хох, хох» кайзеру Вильгельму, «хох» славной германской армии и народу не прерывались. Очень скоро они смешались с другими: «Долой Россию! Долой русских! Да здравствует Германия! Да здравствует непобедимый кайзер Вильгельм!»
