Ольга Туманова - Туча
Он представил, как утром ротный, что явно недолюбливал его, смачно сплюнув, процедит щербатым ртом: " А батальонный-то наш от страха помер", - и страх оказаться в своей смерти смешным был сильнее даже страха смерти.
Он смотрел на чужое небо, где и звезды казались чужими, и вдруг осознал, что видит тучу, черную, грозовую, нелепую по форме, всю в лохмотьях, словно ее только что прошило снарядом. Неужели под утро пойдет дождь? И будет прохлада, свежесть... Но под утро его разбудили минометы, и он напрочь забыл о туче.
Он неприязненно глянул в окно: точно такая же? Но тучи за окном уже не было, лишь крохотный шарик неправильной формы все еще серел на горизонте.
А ведь он видел эту тучу зимой... Он чувствовал себя неплохо, и кардиолог похвалил его кардиограмму, но посоветовал не волновать себя понапрасну и не забывать об отдыхе. И на выходные он уехал на дачу.
Сверкал снег, темнела лунка. Они с соседом выпили под обжигающую уху. Он ощущал себя здоровым, крепким, даже молодым... Готовя постель, включил старенький "Горизонт".
В Вильнюсе вокруг телецентра шли танки.
Буржуйка погасла. Он вновь видел пыльное ущелье, траву, опаленную солнцем и огнем.
Он вновь был сродни котенку, грязному, злобному и беззащитному. Незримый хозяин держал его за шиворот, прикидывая, куда швырнуть: в огонь? в пропасть? в траву? И одно неудержимое желание сжигало все мысли и чувства - выбраться из этого кошмара; и, не глядя ни под ноги, ни по сторонам, он шел напролом: если ты сам себя не спасешь, о тебе не позаботится никто.
Он вертелся на старой скрипучей кровати и готов был держать пари с соседом, с дьяволом, с самим Господом Богом, что, едва лишь забрезжит рассвет, на растерзание толпе будет отдан какой-нибудь капитан, что сейчас, выполняя приказ, ведет солдат, белый от бессилия и злобы.
Во сне его придавила могильная плита. Морозной ночью он лежал на горячем песке и задыхался.
Когда отпустило, вышел на крыльцо. Жадно, как стакан воды, глотнул холодный воздух. Над заснеженным поселком огромным шатром стояло звездное небо, лишь прямо против его крыльца висела туча, черная, драная. Она притягивала взор. Но студеный воздух проник под ватник, и он поспешно шагнул в дом. И забыл о туче.
Он настороженно посмотрел в окно: еще один приступ ему не пережить. И вздохнул расслабленно: тучи не было.
Тут он подумал, что ночью тучи не видны. Лишь отсутствие звезд говорит об облачности.
Но он видел тучу! Она была объемна и полна черного света. Когда же он увидал ее впервые?..
Огромные деревья, густой кустарник. Среди буйной травы проселочная дорога. Металлические ворота с красной звездой. Царство комаров и мошки. И недалеко от города, но тайга в том краю начиналась от последнего микрорайона.
Он получил новое назначение, и, уезжая в большой европейский город, прощался с сослуживцами.
В ту ночь сон приснился ему впервые. Странно... Тогда он еще не знал цвета того песка.
Он лежал на кровати, и не мог ни подняться, ни повернуть голову, ни окликнуть жену. Она спала рядом безмятежно. В те дни она спала еще безмятежно.
Он быстро пришел в себя. Встал, прошел на кухню, выпил пива, решил, что вечером позволил себе лишнее.
Туча? Нет, не вспомнить. Вряд ли он смотрел в окно. А если и посмотрел дождь в том городишке мог идти неделями. Да и жена была дома, а привычка на ночь закрывать шторы у нее была всегда.
Он вновь глянул в окно. Туча за окном растаяла, словно кусок рафинада в чашке горячего чаю, лишь одна твердая крошка еще темнела на горизонте.
Тут ему показалось, что крупинка едва заметно, но увеличилась.
Устали глаза, обман зрения, - хотелось ему верить, но кристалл медленно и неуклонно рос, приближался и становился похож на рваную рану.
Она отняла руки от заплаканного лица. Солнце сияло по-прежнему, но свет его уже не заполнял комнату, а лишь косым лучом лежал на полу у балконной двери. Краски комнаты пожухли, как в первые минуты сумерок, когда солнце, уйдя за горизонт, продолжает освещать землю из глубин мироздания.
И все-таки, как душно, - она вздохнула. В знойные июльские дни сердце все чаще напоминало о себе. И все чаще думалось о возможно недалеком конце. И жизнь казалась чередой потерь, утрат и обид. И почему-то - такая нелепость! вспоминалась всякая мелочь, и непременно последней всплывает обида, мелкая, давняя, но такая горькая, словно, лежа годами на дне души, впитала в себя осадок поздних обид.
...Длинный икарус, с урчанием трогаясь с места, тут же вновь надолго замирает в автомобильной толчее. Пассажиры, тесно прижатые друг к другу, изнывают от духоты.
Ей стало дурно, но тут - О, Чудо! - кто-то встал, начал протискиваться к выходу, людская масса качнулась, и она оказалась на сиденье.
И привычно ушла в свои мысли: там пахло детской кожицей, пеленками, распашонками, кремом, прохладой летнего утра, чистой зеленью красивой лужайки. Там беззаботно смеялся маленький мальчик...
Окрик, злой и властный: "А ну встань! Пусть сядет пожилая женщина", ударил ее наотмашь; она поднялась, покорно и бездумно, и сын испуганно забился в ожидании толчков и ударов.
Подтянутый офицер отвернулся к заднему стеклу прежде, чем она успела взглянуть на него, и она не увидала его глаз.
До конца пути офицер смотрел в грязное стекло, неотрывно и пристально, словно там, в скоплении одних и тех же машин, что битый час вслед за икарусом ползли по пыльной дороге, было нечто безумно интересное. А на нее исподлобья, стараясь держать на лице строгость и негодование, посматривал его сын, отрок лет тринадцати.
Ей хотелось отойти от них, но, сдавленная со всех сторон людьми, она и спиной повернуться к ним не сумела, так и стояла под судным взором юнца, такая жалкая, такая простенькая в стареньком, сплошь истертом вельветовом сарафанчике (все остальное ей было уже мало, а деньги, что удавалось добавить к стипендии, они отдавали за квартиру).
Она старалась уйти в свои мысли, но взгляд, против воли, вновь и вновь тянулся к профилю офицера.
Неужели он не видит, что я беременна? - думала она. - Ну, как можно не видеть, все видят, все спрашивают: "Наверное, скоро уже". Такой живот, просто ужас, я уже сама и встать не могу - они спали на полу, стелили пальто мужа (оно было побольше), сверху простынку, первую совместно купленную семейную вещь, и укрывались ее шубкой, коротенькой по моде тех лет.
Я никогда не сажусь в автобусе, - мысленно убеждала она профиль. - Ну, если только в нем совсем мало народу и много свободных мест. Но я всегда встаю, если заходит пожилой человек или женщина с ребенком, или беременная женщина. Но ведь сегодня я - беременная женщина. И мне страшно за мальчика, его бьют, давят. И у меня очень болят ноги. Когда болят почки, всегда болят ноги, это так элементарно.
...Легким движением она смахнула новые слезы и постаралась рассмеяться: "Господи! Сколько лет прошло, нашла о чем помнить. Наверное, он понял, что беременна, когда встала, вот и смотрел, не отрываясь, в окно".
Она закрыла балконную дверь, расправила тюль: не успеет спасть жара, тут комары.
Она плакала крайне редко, горе ее замораживало, но иногда - рыдала. Как в тот вечер, когда, на отлично сдав экзамен, вернулась из института домой, полная радостного волнения.
Они снимали комнату в точно такой квартире, в какой она жила теперь, но ее небольшая, заставленная мебелью, комната, там, пустая - лишь старый круглый стол посредине и один рассохшийся стул с инвентарным номером, да вдоль стен стопки их книг до потолка - выглядела огромной. И окно без занавесок казалось таким большим, и таким широким был подоконник...
Пьяненькая хозяйка вышла на ее шаги. За хозяйкой в дверном проеме появился мужичок, лысенький, в черном неопрятном костюме. Хозяйка приглашала выпить. Стараясь держаться прямо, говорить связно, повторяла, что просто все надо делать по-умному, вот ее муж никому не поверит, что пока он в море... И напрасно она так смотрит на нее, напрасно осуждает, просто она еще молода и с мужем живет недавно... И мужичок все кивал головой.
А она стояла в коридоре у холодной стенки и думала отрешенно, что муж моряк, а в квартире нищета, и хозяйка сдает комнату и ворует у них тушенку.
Потом она сидела на пальто мужа, и ноги болели, и мальчик метался, и она вздрагивала от настырного стука в дверь, от капризного пьяного голоса, что все звал выпить, и уже не было в ней радости, уже не была она гордой, умной, а была маленькой, беззащитной, и все норовили ее обидеть, вот и офицер в автобусе...; и когда муж утром вернулся из больницы с дежурства, она шагнула к нему, упала лицом на грудь и разрыдалась.
Рыдала она и в тоскливый дождливый день, когда пришло то странное письмо ни о чем, и она поняла, что сын в Афганистане. На войне.
Война шла в чужой стране, но почему-то это была их война. Война странная: ее как бы и не было вовсе, ни сводок с фронта, ни правительственных сообщений, лишь шепот. Шепотом говорили, чьи дети сейчас там, шепотом называли тех, кому пришли похоронки, шепотом сообщали, куда вызывали родителей, предупреждали, что нельзя говорить, где погиб сын.
