Федор Кнорре - Мать
Уныло звякал колокол собора. Рабочие оптического завода, отработавшие смену, угрюмо поднимали вверх руки у ворот, где двое фашистских сыщиков ощупывали их карманы, прежде чем выпустить с завода на улицу.
Весенний запах цветущих деревьев носился в воздухе, но людям он казался безрадостным, как запах цветов на кладбище. Люди замерли на улицах, услышав звук, напомнивший им о первых днях фашистского нашествия, когда город был заполнен унылым шумом моторов бегущих с фронта английских танков.
Скоро между двух рядов домов показался тягач, тащивший на цепях разбитый и обгорелый танк с красной звездой на башне.
Очень медленно, сотрясая мостовую, заставляя отчаянно дребезжать окна домов, эта странная процессия двигалась по улицам.
Люди выбегали из подъездов, останавливались на полдороге, бросали свои дела и шли следом.
Встречные машины для развозки молока, грузовички с рекламами гусиного паштета на бортах, малолитражки с мягкими сиденьями и слабыми моторчиками для увеселительных прогулок останавливались в переулках, сторонясь перед мертвой стальной машиной-бойцом.
Танк дотащили до площади и оставили его там для всеобщего обозрения. Окружившая его толпа читала плакат, сообщавший, что этот русский танк захвачен победоносными германскими войсками под Москвой.
Толпа в мертвом молчании рассматривала обожженную, израненную машину, точно из другого мира, мира борьбы, явившуюся в тихий и как будто смирившийся со своим пленом городок...
Немного погодя в первый ряд протолкался однорукий человек в помятом военном кепи без кокарды.
Он обошел кругом танка, осмотрел его внимательно и резко сказал:
- Да, этот дрался не на шутку.
Узнав в нем бывшего солдата, к нему стали прислушиваться. Высокий полный мужчина с розовыми щеками уныло сказал:
- Какая ужасная сила у фашистов, вот что они сделали с этим несчастным танком!
Однорукий сперва хотел промолчать, но не удержался и вдруг, повернувшись, взял за плечо человека единственной, но очень цепкой, рукой и подтолкнул его довольно невежливо к стволу пушки:
- А это вы видите?
Толпа стала тесниться поближе, чтоб слышать солдата, и все увидели белые полоски, сделанные краской на стволе. Две толстые и четыре тонкие.
- Ну, я вижу. Полоски, - сказал розовощекий человек, не без усилия, осторожно стараясь снять солдатскую руку со своего плеча, - а что они означают, эти полоски?
- Мсье, наверное, не бывал в солдатах? А? - с ядовитой вежливостью сказал бывший солдат. - А то бы он знал, что во всех армиях мира такие полоски могут обозначать только одно: количество уничтоженных танков или пушек врага. Вот, вы видите? Четыре и две... Говорю вам, уж этот дрался не на шутку!
- И вот все-таки он в плену, - подавленно отозвался чей-то голос.
Рабочий в рубчатой вельветовой куртке, с которой время стерло уже добрую половину ее рубчиков, сказал, обращаясь к своему товарищу, но так громко, что слышали все:
- Парень, видно, совсем осел! Железный лом достался фашистам - и больше ничего. Всякому дураку видно, что петли выжигали где-нибудь в тылу на заводе электрорезкой, чтобы вскрыть люк... Экипаж не вышел и не сдался. Однорукий верно сказал: эти дрались насмерть.
Толпа все прибывала, и несколько мальчишек даже полезли на броню, чтоб все рассмотреть поближе. На них ожесточенно зашикали со всех сторон, точно они топтали ногами памятник или шалили в церкви.
- Боже мой! Что же там... внутри? - замирая от благоговейного страха, спросила женщина, уже почти готовая расплакаться от всего, что она слышала.
- Ну, теперь-то там ничего нет, - сказал мужской голос из толпы, - а кто там был, я могу тебе сказать. Герои там были, вот кто!
Солдат вдруг оглянулся и сказал:
- А не найдется ли у кого-нибудь фонарик?
В городе было затемнение, и карманный фонарик сейчас же нашелся. Поддерживаемый многими руками, бывший солдат решительно забрался на борт танка и скрылся в зияющем люке с оторванной крышкой.
На площади уже темнело, и сквозь пробоину в борту стоящим вокруг людям был виден луч фонарика, бродивший внутри танка.
- Ну, что там? - спрашивали самые нетерпеливые, заглядывая сверху в люк.
- Ничего. Все разбито... - послышался глухой ответ изнутри.
Немного погодя солдат крикнул:
- Тут есть какие-то буквы. По-русски никто не сумеет разобрать?
Сидевший на броне человек в вельветовой куртке повторил, обращаясь к толпе, его слова, и все стали оглядываться, ища, нет ли кого-нибудь, кто сумел бы разобрать русские слова.
Пожилой человек в высоком воротничке и черном галстуке, преподаватель мужского лицея, подошел и в нерешительности остановился, поглядывая вверх:
- Я бы мог, но... как мне туда забраться?
Ему протянули сверху руки, и он сделал попытку подняться, но тотчас, покраснев от усилия, неловко спрыгнул обратно.
- Скажите, а там много написано?
- Всего несколько слов, - высовываясь из люка, ответил однорукий.
Преподаватель протянул записную книжку с тонким карандашиком.
- Может быть, вы сами сумеете списать?
Человек, сидевший около люка, на броне, передал книжку однорукому.
Толпа молча ждала. В сумерках на площади сквозь пробоину светил упершийся теперь неподвижно в одно место фонарик.
Наконец однорукий снова высунулся и отдал рабочему книжку, объявив, что больше разобрать ничего невозможно: дальше все обгорело.
- Можно что-нибудь понять? - слезая на землю, спросил он у преподавателя лицея. - Это там написано прямо на стенке химическим карандашом. Я все точно срисовал.
Преподаватель лицея надел пенсне, приблизил книжку к самым глазам, потом огляделся кругом, нервно откашлялся и сказал:
- Тут написано следующее: "...русские танкисты умирают..." - и дальше уже нельзя разобрать ничего, кроме слова "Александр". Это - имя, но также, может быть, незаконченная фамилия.
Он снял пенсне, растерянно моргая, вынул носовой платок и стал сморкаться.
Из задних рядов стали просить, чтоб он прочел еще раз, погромче.
И старый учитель прочел те же слова, но совсем по-другому. Он был преподаватель языков - новых и древних. И, сам не зная почему, он прочел эту надпись, сделанную чернильным карандашом на куске брони, тем звучным, немного тягучим и размеренным голосом, каким читал всегда ученикам строфы "Илиады". А "Илиада" для него была высшим проявлением человеческого духа на свете. Только когда он произносил последнее слово, голос у него дрогнул от волнения, чего с ним никогда не случалось, когда он декламировал "Илиаду".
- Дайте это нам, - сказал рабочий в вельветовой куртке, протягивая руку к записной книжке.
Тщедушный учитель сверкнул глазами:
- Ни за что! - Он повернулся и пошел сквозь расступающуюся толпу, прижимая книжку к груди. Вся толпа в молчании, прерываемом вздохами женщин, стояла с обнаженными головами перед мертвым танком, как перед священным памятником.
На следующее утро фашистский наместник, приехавший полюбоваться тем, какое впечатление произвел на жителей выставленный на площади танк, стал свидетелем необыкновенного зрелища, весть о котором через несколько дней радио разнесло по всему миру: разбитый советский танк, выставленный на площади города, жители засыпали цветами так, что не стало видно его рваных стальных ран и обожженных бортов.
И этот день в летописях города был отмечен как начало народного движения сопротивления фашистам.
Такова была история, происшедшая в 1942 году в Ло, история, которую только в общих чертах знала Мария Федоровна. Закончив рассказ, она помолчала, вздохнула и добавила:
- Танк, конечно, фашисты поспешили убрать после такого приема. Но вот в письме оттуда мне пишут, что с тех пор каждый год в этой нише - видите, она на открытке отмечена красным крестиком - в годовщину события снова появляются цветы.
Послезавтра как раз будет опять годовщина. И жители попросили меня к ним приехать в этот день. Да, удалось установить, кто был командиром танка: сержант Александров. Я ведь вам, кажется, не назвала свою фамилию? Александрова Мария Федоровна. Это был мой сын, младший, Саша.
Она произносила это имя без горечи, со спокойной, тихой нежностью.
- Сейчас многие матери в этом городе помогают собирать подписи за мир, и вот они зовут меня к себе, потому что очень многие помнят все, что было, когда у них на площади появился Сашин танк, и они пишут, что хотят в эти дни увидеть у себя его мать, русскую мать, которая, это они так пишут вот тут в письме... которая отдала... да, они знают, что у меня трое сыновей погибло... Как же мне было отказаться? Вот я и поехала...
Мария Федоровна замолчала.
Усатый чех, потирая подбородок, сурово хмурился, упрямо глядя в пол.
Молодая чешка, машинально поглаживая ушастую лошадиную головку, с тоской проговорила:
- Боже мой, трое?
- Да, все трое, - медленно наклонила голову мать, - Саша... Виктор погиб в бою под Варшавой, третий, Сережа, - в Берлине, в день конца войны.
