Алексей Шорохов - Вечный странник
"Бедная, сам же и смузыкал ее", - пожалел про себя девчонку Данила, поджидая ее, а вслух выругался:
- Ну и жлобы!
Она с ходу ткнулась носом ему в плечо и снова попросилась покурить. Они присели на стальной канат ограждения какого-то невзрачного мостка и закурили. Озарявшееся при глубоких затяжках лицо Липы сделалось строгим и печальным и, как всегда это бывает, когда людям грустно, немного удлинилось.
И он почувствовал вдруг такую необъяснимую, острую нежность к этой маленькой еще, по сути, девочке, непонятно когда и как уже успевшей стать женщиной и вот доверившей ему сейчас всю себя, восторженно слушавшей его рассказы о ночной трассе, о добряках дальнобойщиках, об огромных и несбыточно ярких звездах в небе над степью.
- Милая, милая моя девочка, потерпи чуть-чуть, скоро поедем, - сказал он, сам уже не очень веря своим словам и гладя ее ласковую и безропотную голову. "Только кто вот нас возьмет по темноте?" - закончил Данила про себя.
Тем не менее Бог действительно покровительствует дуракам и влюбленным и, особо не выясняя, кем же именно они представляются Всевышнему, Данька с Липой радостно затолкались в пропахшее машинным маслом и табачным дымом нутро "КамАЗа", неожиданно притормозившего на безнадежный уже взмах руки.
Это позже Данька прочитает любимой целую лекцию о том, что "КамАЗ" самая наша машина, что жлобы на нем почти не ездят и что хоть и не бегает он на тысячи километров, как "вольво" или "мерседесы", но свои кровные двести-триста разделит с тобой с радостью, - сейчас же они были просто счастливы, и Данила чувствовал, как благодарно и тихо вновь лучились ее глаза.
Водитель оказался простым и улыбчивым парнем из Чудова, куда и гнал сейчас машину из Москвы уже порожняком, следовательно, до Питера он не довозил их всего каких-то сто километров, что казалось теперь сущей пустяковиной, несмотря на недавнее еще уныние.
То ли от страшного и постоянного грохота в кабине, то ли от излишней внутренней уверенности водитель имел привычку постоянно повторять свои вопросы и вообще переспрашивать. Но и эта, в пьяном застолье наверняка нестерпимая, его особенность сейчас не раздражала, тем более что Данька, по давно уже заведенному между автостопщиками и дальнобойщиками обычаю, не давал ему и рта раскрыть и безостановочно сыпал анекдотами и смешными историями из своих бывших поездок.
Есть два неписаных правила автостопщика: это не давать заснуть водителю и ни в коем случае рядом не заснуть самому. Если не можешь - в кабине есть полка за шторкой, спи там, но ни в коем случае не нагоняй своим видом сон на дальнобойщика - не проснетесь оба!
Данька знал это лучше кого бы то ни было, да и на полку за шторкой ему рассчитывать не приходилось - там сейчас ворочалось с боку на бок и смешно и трогательно вздыхало во сне его маленькое чудо, которому уже завтра были обещаны одетые в гранит каналы, белые ночи и вообще целиком все Петра творенье со всеми его дворцами, медными всадниками и всей той вековой патиной отшумевшей истории, что так привлекает русского в Европе.
* * *
Поселились они у Саши, Липиного одноклассника, оставившего школу после девятого класса и переехавшего в северную столицу. Он был классным гитаристом, и известные команды его нередко приглашали в гастрольные туры, когда у самих случалась какая-либо непредвиденная нехватка гитаристов. И это несмотря на молодость и раннее опять же пристрастие к наркотикам. Из-за них-то у него и вышел скандал с родителями, после которого Саша чуть не начал бомжевать, да случилось так, что в Питере как раз в это самое время отошла в жизнь вечную его бабушка, оставив в наследство их семейству альбомы со старыми фотографиями, неуклюжий и громоздкий комод, переживший блокадную зиму, а главное - огромную однокомнатную квартиру на Мойке, находившуюся на третьем этаже "памятника архитектуры, охраняемого государством", - то есть обыкновенного питерского дома, возведенного, правда, еще аж в ХVIII веке.
На семейном совете, куда после долгих поисков был приведен и длинноволосый изгой Сашка, было решено дать ему последнюю возможность к исправлению и отпустить на проживание и жизненное обустройство в город белых ночей и великих поэтов. Ошалевший от прихлынувшего счастья бунтарь тут же наобещал с три короба, ввернул что-то про серьезное служение музыке и знаменитый питерский рок-клуб, после чего, к взаимному удовольствию сторон, усвистал за своей непутевой путеводной звездой на берега Невы. Сделано это было вовремя, потому что родители его затевали в ту пору очередной междусобойный скандал с неясным исходом, а затевать такие скандалы, как известно, лучше, когда есть ощущение, что свой родительский долг ты уже выполнил.
Впрочем, кроме родителей и покойной бабушки, Сашкой его никто из знакомых уже давно не называл - прозвище у него было Емайл. Когда и как оно прилипло к нему, сейчас (как это почти всегда и бывает) уже нельзя было узнать, вышло же оно, скорее всего, от известной Сашкиной присказки открывая любую газету или журнал, он любил схохмить: "Посмотрим, что у нас на емайл пришло...". Само собой разумеется, что ни компьютера, ни настоящей электронной почты у него никогда не было.
Зато что у Емайла действительно было, так это дорогущий и уникальный музыкальный центр, с усилителем и массой примочек, купленный однажды на шальные гастрольные деньги, и самая большая драгоценность, держа которую в руках Данька даже с удивлением заметил, что они, руки-то, у него подрагивают, - покрытая ровным и гладким, свекольного цвета, лаком концертная гитара "Джибсон стандарт полуакустик". Одна из тех, с которых все в рок-н-ролле начиналось когда-то. И была она у Емайла не заокеанской музейной редкостью, а самой что ни на есть рабочей, да еще с таким удивительным "своим" звуком, что они с Липой часами просиживали, слушая Емайла и даже ни разу не вспомнив о сигаретах. Ну и играл же он!..
Как тогда смотрела Липа на него, как сияли ее глаза! В такие моменты Даньке становилось страшно-страшно, что он не сможет удержать ее. Не с Емайлом, так с кем-нибудь другим. Но потом Данила перестал бояться, тогда он еще слишком верил в себя, а Липа - Липа тоже верила в него.
Странно, ему никогда не приходило в голову как-нибудь переиначить ее удивительное имя, никаких там "Липуличек" и даже "Липочек" - только "Липа" и "девочка моя". Они совсем не сюсюкали между собой. Данила был уверен, что так и нужно, что и Липа так чувствует, что она его понимает.
А она его понимала, где не понимала - он как-то объяснял, и она училась. Училась понимать, она очень этого хотела - и его действительно понимала. Вот только понимала ли себя?
Данька был как-то разительно старше ее, не только по возрасту. У него был уже неудачный опыт семейной жизни, и за семьсот километров отсюда, в оставленной на время Москве, рос сын.
Женился он из жалости, и к чести его бывшей жены, надо заметить, что она достаточно скоро это поняла, вернее, почувствовала - и всю последовавшую недолгую совместную их жизнь мстила ему за это. Данила никогда не брал ее с собой путешествовать автостопом, даже в голову не приходило, того и гляди закатит истерику прямо на трассе и убежит куда глаза глядят. Как оно потом и случилось - в жизни. Но и после развода Данила долго еще вспоминал ее глаза по утрам - цвета сырой земли, полные непроходимой обиды и непонятости, - и клял себя за слабость.
И вот он встретил Липу. Как, ну как он мог со всей своей взрослостью и жизненным опытом оставить тогда Липу с Емайлом в Питере одну, а сам укатить в Царское (по советской старинке еще "Детское"), где когда-то давным-давно, в баснословном четырнадцатом году, служил его дед-гвардеец!..
* * *
Мигают синеватыми огоньками гаснущие куски бурого угля - кокс у нас в печи почему-то не принимается, а если и горит, то себе в убыток - ни огня, ни жару. Глаза слезятся от дыма, хоть и хорошо сегодня топится, а из одного бока печи все равно тонкой струйкой вытягивается неучтенный дым. Привычное дело, он, этот дым, даже дедов портрет прокоптил: в красивой форме лейб-гвардии Семеновского полка, с Георгием на груди, еще молодой, дед мой улыбается со стены, и даже порядком уже осевшая на нем копоть не может омрачить той романтики, которая с самого детства связывалась для меня со словом "гвардия". Наверное, вот так же дед улыбался, когда цесаревич Алексей и великие княжны, ребячась, висли у него на ружье - и было не отогнать их, и самому не отойти, потому что -часовой. Так и стой столбом, пока кто-нибудь из придворных на подмогу не подоспеет. Впрочем, "Георгиями" за такие "подвиги" не отличали, после была германская, да и мало ли, что еще было...
Проболтавши в то свое путешествие с пыльными старушками экскурсоводами до самого вечера и так и не разобравшись, где и кто стоял на часах в Царскосельском дворце, Данька с досады рванул прямиком на вокзал. И здесь его ждала еще большая досада - электричек на Питер уже не было. Приходилось заночевать на вокзале.
