Алексей Толстой - Похождения Невзорова, или Ибикус
- Затворите... На крючок...
На лестнице послышались шаги, грубые голоса. Навалились снаружи, бухнули кулаком в дверь. "Брось, идем..." - "Здесь она". - "Брось, идем, ну ее к черту..." - "Ну, так она на другой лестнице..." - "Брось, идем..." Шаги застучали вниз, голоса затихли.
Незнакомка стояла лицом к стене, в углу. Когда все затихло, она схватила Семена Ивановича за руку, глаза ее с каким-то сумасшедшим юмором приблизились:
- Я останусь... Не прогоните?
- Помилуйте. Прошу.
Она быстро прошла в комнату, села на кровать.
- Какой ужас! - сказала она и стащила с головы платок. - Не расспрашивайте меня ни о чем. Обещайте. Ну?
Семен Иванович растерянно обещал не расспрашивать. Она опять уставилась на него, - глаза черные, с припухшими веками, с азиатчинкой:
- На краю гибели, понимаете? Два раза вырвалась. Какие негодяи! Куда теперь денусь? Я домой не вернусь. Боже, какой мрак!
Она затопала ногами и упала в подушку. Семен Иванович проговорил несколько ободрительных слов. Она выпрямилась, сунула руки между колен:
- Вы кто такой? (Он вкратце объяснил.) Я останусь на всю ночь. Вы, может быть, думаете - меня можно на улицу выкинуть? Я не кошка.
- Простите, сударыня, я по обхождению, по одеже вижу, что вы аристократка.
- Вы так думаете? Может статься. А вы не нахальный. Это хорошо. Странно - почему я к вам забежала. Бегу по двору без памяти, - гляжу - окошко светится. Умираю, устала.
Семен Иванович постелил гостье на диване. Предложил было чаю. Она мотнула головой так, что разлетелись каштановые волосы. Он понес свой матрац на кухню. Незнакомка крикнула:
- Ни за что! Боюсь. Ложитесь здесь же. С ума сойду, несите назад тюфяк.
Семен Иванович погасил свет. Лег и слышал, как на диване - ррррр разлетелись кнопки платья, упали туфельки. В комнате запахло духами. У него побежали мурашки по спинному хребту, кровь стала приливать и отливать, как в океане. Гостья ворочалась под шелковой шубой.
- Мученье, зажгите свет. Холодно. (Семен Иванович включил одинокую лампочку под потолком.) Небось лежите и черт знает что думаете. - Она проворно повернулась лицом в подушку. - Одна только революция меня сюда и загнала... Не очень-то гордитесь. Потушите свет.
Семен Иванович растерялся. Не осмелился снять даже башмаков. Но лег, и опять - мурашки, и кровь то обожжет, то дернет морозом.
- Да не слышите разве, я плачу? Бесчувственный, - проговорила гостья в подушку, - у другого бы сердце разорвалось в клочки - глядеть на такую трагедию. Зажгите свет.
Он опять включил лампочку и увидел на диване на подушке рассыпанные волосы и из-под черно-бурого меха - голое плечо. Стиснул зубы. Лег. Тонким голосом незнакомка начала плакать, опять-таки в подушку.
- Сударыня, разрешите - чаю вскипячу.
- Ножки, ножки замерзли, - комариным голосом проплакала она, - вовек теперь не успокоюсь. В двадцать два года на улицу выгнали. По чужим людям. Свет потушитееее.
Семен Иванович схватил свое одеяло и прикрыл ей ноги и, прикрыв, так и остался на диване. Она перестала плакать. Разъятые ноздри его чувствовали теплоту, идущую из-под шубки. Но он робел ужасно, не зная, как обходиться с аристократками. За спиной, в углу, в темноте, - он не видел, но почувствовал это, - возник и стоял голый череп Ибикус.
- Завтра, наверно, буду лежать, раскинув рученьки на снегу, - ужасно жалобно проговорила гостья, - а тут еще царство погибает.
- Я всей душой готов утешить. Если не зябко - разрешите, ручку поцелую.
- Чересчур смело.
Она повернулась на спину. Смеющимся пятном белело ее лицо в темноте. Семен Иванович подсел ближе и вдруг рискнул - стал целовать это лицо.
Утром незнакомка убежала, даже не поблагодарила. Тщетно Семен Иванович поджидал ее возвращения - неделю, другую, месяц. В комоде, вместе с картами девицы Ленорман, лежала часть туалета, забытая чудесной гостьей. Часто теперь по ночам Семен Иванович метался в постели, приподнимаясь дико глядел на пустой диван. Ему представлялось, что в ту ночь, под свист ветра в оконную дырочку, он рискнул - прыгнул в дикую пустоту. Порвались связи его со вторым двором, с плаксивым окошком, с коробкой с табаком и гильзами на подоконнике.
В свободное от службы время он теперь бродил по улицам, тоже диким и встревоженным. Город шумел невиданной жизнью. Собирались толпы, говорили от утра до поздней ночи. Флаги, знамена, лозунги, взбесившиеся мотоциклетки. На перекрестке, где стаивал грузный, с подусниками, пристав, - болтался теперь студент в кривом пенсне, бандиты и жулики просто подходили к нему прикурить. На бульварах пудами грызли семечки. Мужики в шинелях влезали на памятники, били себя в грудь: "За что мы кровь проливаем?" На балконе дворца играл талией временный правитель в черных перчатках.
Семен Иванович с тоненькой усмешечкой ходил, прислушивался, приглядывался. Великие князья, солдаты, жулики, хорошенькие барышни, генералы, бумажные деньги, короны, - все это плыло, крутилось, не задерживаясь, как в половодье.
"Тут-то и ловить счастье, - раздумывал Семен Иванович и кусал ноготь, голыми руками, за бесценок - бери любое. Не плошать, не дремать".
Продутый насквозь весенним ветром, голодный, жилистый, двуличный толкался он по городу, испытывал расширенным сердцем восторг несказанных возможностей.
Сутулый господин в бархатном картузе был прижат к стене троими в солдатских шинелях. Они кричали:
- У меня вшей - тысячи под рубашкой, я понимаю - как воевать!
- Кровь мою пьете, гражданин, это вы должны почувствовать, если вы не бессовестный!
- Землица-то, землица - чья она? - кричал третий.
Господин таращил глаза. Длинный, извилистый рот его посинел. Семен Иванович, подойдя на этот крик, сказал твердо:
- Видите, граждане, он ни жида по-русски не понимает, а привязались.
Солдаты плюнули, ушли спорить в другое место. Господин в бархатном картузе (действительно на плохом русском языке) поблагодарил Семена Ивановича. Они пошли по Невскому, разговорились. Господин оказался антикваром, приезжим, город знал плохо. И тут-то Семен Иванович заговорил, прорвало его потоком:
- Пойдите на Сергиевскую, Гагаринскую, на Моховую, вот где найдете мебель, бронзу, кружева... Столовое серебро десятками пудов выносят на файф-о-клоках. А посмотрели бы вы на туалеты. Сказка! Бывало, стоишь с чашкой кофею около баронессы, княгини, - дух захватит. Клянусь богом видать, как у нее сердце просвечивает сквозь кожу. С ума сойти! Одни глаза видны, а кругом страусовые перья. Я не кавалергард - камер-юнкер, но роптать нечего - пользовался у аристократок успехом. Бывало, прямо со службы, не поевши, бежишь на чашку чая. Вот еще недавно одна прибегала ночью, оставила на память - и смех и грех - часть туалета из стариннейших кружевцев. Цены нет. А теперь - усадьбы у них пожгли, есть нечего. Если взяться умеючи, - вагонами можно вывозить обстановки.
Господин в бархатном картузе крайне заинтересовался сообщениями Семена Ивановича и просил его заглядывать в антикварную лавку.
Чего только не было в антикварной лавке! Павловские черные диваны с золотыми лебедиными шеями. Екатерининские пышные портреты. Александровское красное дерево с восхитительными пропорциями, в которых наполеоновская классика преодолена российским уютом наполненных горниц. Здесь была краса русского столярного искусства - карельская береза, согнутые коробом кресла, диваны корытами, низенькие бюро с потайными ящиками.
Господин в бархатном картузе показывал Семену Ивановичу лавку, любовно притрагивался к пыльным полированным плоскостям, мудрено вытягивал извилистые губы. Полизав пыльный палец, говорил:
- Это искусство умерло, этого уже не делают на всем свете. Этот лес сушился по сотне лет. Вот - кресло. Можете полировку ошпарить кипятком. Полировано тонко, как зеркало. А вы чувствуете выгиб спинки? А эта парча? Мастер ткал в сутки только одну десятую дюйма. Вы, русские, никогда не умели ценить вашу мебель. Между тем в России были высокие художники-столяры. Русский столяр чувствовал человеческое тело, когда он выгибал спинку у кресла. Он умел разговаривать с деревом. Надо понимать, любить, уважать человеческий зад, чтобы сделать хорошее кресло.
Между разговором антиквар предложил Семену Ивановичу комиссионные в случае нахождения им добрых вещей. Семен Иванович стал часто заходить в лавку, исполнял кое-какие поручения. Но серьезно заняться делом мешало ему ужасное возбуждение всех мыслей. Над городом плыли весенние дни. Все бродило. Мимо, близко, у самого рта, скользили такие соблазны, что кружилась голова у Семена Ивановича, захватывало дух: а упущу, а прозеваю, а прогляжу счастье?
Однажды он застал антиквара, низко нагнувшегося над какой-то вещицей, и около - седую, высокую даму с горьким лицом. Антиквар выделывал сложные гримасы губами.
- Ах, вы ждете денег, - сказал он рассеянно и стал шарить рукой сбоку карельского бюро.
Семен Иванович отчетливо видел его пыльные, слабые пальцы, - средним он надавил на незаметную щеколдочку, крышка отскочила, рука антиквара влезла в ящичек и вытащила оттуда пачку кредитных билетов. Семен Иванович только тогда перевел дыхание.
