Элла Медякова - Ленинградская история
Но я еще имела силы внешне держать себя в границах, потому что знала у алкоголика психология тоже совсем иная, чем у непьющего человека. А когда мой возлюбленный окончательно спился, я втайне начала его презирать, потому что моя страсть окончательно догорела. Я старалась себя утешить. Ведь сама же выбрала собственную дорогу - свое право на добродетель и грех. Я говорила себе часто по мере того как старела: "Ну, захотелось тебе в молодости попробовать нечто иное, чем пресные супружеские отношения, ну посидела со светлячком в волосах, обнявшись с неким несравненным, нежным. Ведь тебе никто тогда не мешал сидеть на коленках законных, мужниных... Тебе же было это как-то неинтересно. Кстати, и заниматься с мужем тем, что люди называют любовью, в его неталантливом исполнении тоже не хотелось... Назовем это нелюбовью. Иначе как назвать то, чем он меня терзал целых пять лет? Вот потом была настоящая любовь, - но с другим. Только муки уже были не телесные, а душевные..." Все отнято: и сила, и любовь... дни томлений острых прожиты вместе с белою зимой... я не плачу, я не жалуюсь, мне счастливой не бывать... мы хотели муки жалящей вместо счастья безмятежного... оба мы в страну обманную забрели и горько каемся...
Уже будучи смертельно больным, он как-то обвел глазами комнату, портрет своей покойной бабушки в резной дубовой раме и золотую школьную медаль, неизменно лежащую на столике у дивана, на котором он существовал последние месяцы, после чего спросил меня:
- Интересно, и кому это достанется?
Я тут же напомнила ему о существовании сына от лаборантки Ольги.
Он взвился:
- У меня нет сына! Все твои фантазии! Кстати, где доллары, которые лежали в той коробке? Не ты ли их случайно взяла, надеясь, что я о них забыл?
Я проглотила слюну и ответила миролюбиво, но, если вдуматься, достаточно едко:
- Оставим в покое мифические доллары. Их в нашей жизни не было и не будет. А вот насчет сына ты напрасно. Он есть и реально существует. Разве не наш долг помогать нашим потомкам?
- Что ты мне все талдычишь: долг, долг!
Я не дослушала, сделала неизящный пируэт и пошла в коммунальную ванную, где попудрила нос и смочила глаза холодной водой. Потом постаралась улыбнуться своему отражению.
И наступил день, когда на простое вроде замечание о погоде, о лекарстве, о работе он стал ежеминутно взвиваться. Я сказала, что он плохо, равнодушно относится к своему телу, оттого и болеет. Так он относится и ко мне. Разве я предполагала в шестьдесят пятом году в Комарове, что он станет со мной таким?
Он сидел на тахте, опухший, грязный, страшный. Как страшно изменилось тело, как рот измученный поблек! Это тоже ее слова.
Из его опухшей щеки тек гной. В его глазах я читала ненависть. Он наверняка думал - ты остаешься, а я должен умереть.
Я поспешила почему-то сказать:
- Я тоже очень и очень страдала...
Он перебил меня непримиримо:
- Мне надоело слушать о твоих страданиях! Ты стала удивительно наглая и высокомерная - это просто нестерпимо!
Наглая? Вся моя жизнь тут же промелькнула передо мной за считаные секунды - от светлячка в волосах до этого упрека.
Он сказал куда-то в сторону:
- Закройте за этой женщиной входную дверь!
Я догадалась, кому он это говорит - соседке, сторожившей меня в коридоре. И входная дверь за мной не просто закрылась, а с шумом захлопнулась.
Я подошла к остановке трамвая. (А я иду - за мной беда не прямо и не косо...) Придя домой, я открыла зеленую коробочку с бывшими духами, вдохнула слабый аромат шестьдесят пятого года, и запела, тихо глотая ненужные в моем возрасте слезы: Эдвин, из-за любви безумной такой...
Сколько раз я подходила к некоему окну на первом этаже новостроек! Теплился там огонек, значит, работал телевизор. (Это песня последней встречи, я взглянула на темный дом. Только в спальне горели свечи равнодушно-желтым огнем.) Но я не стучала в это окно (он так хотел, он так велел словами мертвыми и злыми) и знала, что сама хороша (не всегда ты доброй была...). Мрачно и остервенело вкалывая на своих сотках, я часто думала о том, что мой бедный скелет скоро окончательно взбесится и перестанет стоять вертикально, потому что вынужден опираться только на одну здоровую конечность, а эта самая якобы здоровая конечность с каждым днем стареет... Да что говорить! Много ненависти может скопиться у человека...
Возвращалась я домой после таких ночных прогулок на первом утреннем трамвае (боль я знаю нестерпимую, стыд обратного пути...). Я все еще надеялась, что он меня позовет, что ему тоже больно (а обидишь словом бешеным - станет больно самому.). Я так и не узнала, как он пережил последние дни (я не знаю, ты жив или умер...), и часто поднималась во мне тоска по прежним дням, по тому человеку, каким он мне казался в молодости. В один прекрасный день огонь в его комнате погас, а в поликлинике равнодушный голос регистраторши сообщил, что он умер. И дату назвал.
На следующий день я поехала в курортный поселок Комарово. Этот поселок марта 2002 года существенно отличался от поселка 1965-го. Дом творчества выглядел совсем по-другому, хотя я узнала старое здание еще финской постройки, но все иное было выстроено позже. Вот курортная улочка, по которой он катал меня на финских санях. Тоска гнала меня вперед. Я шла, опираясь на палку, та застревала в мартовском рыхлом снегу. И так все три километра до кладбища. Еще один день моей жизни, который надо было прожить на протезе, один из многих. И я знала, что боюсь остаться одна со своими мыслями. Зачем я поехала в Комарово? Что я там хотела найти? Чтобы моя давно пережитая любовь возродилась? Вернулась к своим истокам? Увы, люди так думают: убегут в другое место, переменят работу или квартиру, и все несчастья и душевные раны останутся на старом месте. Ан нет, - они, эти самые горестные воспоминания, терпеливо следуют за тобой в любое место земли, не видимые миру, но ощущаемые тобой. Ведь земля такая маленькая. Отчего он меня прогнал? Ведь ему было бы несравненно легче умереть рука в руку со мной. Может быть, он хотел, чтобы вместе с ним в неопределенность ушла и я (давно мне пора в дорогу, я только тебя поджидал...). Так я на это не согласна. Напрасно, что ли, я всю свою жизнь просидела на морковке и геркулесе? И вот он ушел один - вперед по оси времени...
Вот кладбище и показалось. Я вошла. Много памятников появилось с тех пор. Справа чернел большой чугунный крест. Такие кресты обычно ставились на Руси в давние времена. Я подошла и села на скамейку, после чего взглянула на небо. Бесконечность Вселенной меня потрясла. Небо уходило в никуда, которого не понять. И я вспомнила ту женщину, величественную, строгую, с римским профилем. И как жаль, что в мои двадцать восемь лет я ей не показалась достойной собеседницей!
Удивительно грустно стало. Я пережила его... скоро и я... И мне, стареющей, трудно быть благородной. Он же смотался, а куда - неизвестно. В другое измерение? Смылся в неизвестность, в потусторонний мир, бросив меня в земной гнуси.
Я опять взглянула в беспредельное небо. Там где-то другие миры, не подвластные земным законам, по которым можно вначале изуродовать другого человека, а потом смотаться. О, если бы можно было его сейчас увидеть и все ему высказать! Но неизбежно встанет вопрос, какого такого его я могла бы сейчас увидеть - прежнего, когда, как сказала та, величественная, "звезды были крупнее", или того, с гнойными нарывами на лице? Увидеть и сказать какой бесконечной ненавистью я его ненавидела! И что я имею законное человеческое право его ненавидеть.
Тут я почувствовала, что замерзла, а ноги затекли. Я встала, чтобы пройтись по кладбищенской аллее. Меня окружали самые причудливые памятники, даже ангел с удивительно грустным лицом, явное дитя XIX века: вначале он всласть погрустил на могиле какой-нибудь графини, а потом стал грустить на могиле советского писателя-фантаста. Припомнилось мне, как я ему сказала, тому, кого так долго любила, - кончай придуриваться, вставай на костыли, я два года на них ходила, при этом я сунула ему под самый нос рентгеновский снимок его бедра - на, глянь, нет там никакого перелома. Перелома там действительно не было, но через два месяца оказалось, что в челюсти таится опухоль. Когда я это узнала, то стала прятать от него снимок его черепа, потому что там действительно было ЭТО! Снимок черепа того, кого я так ненавидела! Черный такой, а слева - опухоль, занимающая половину объема. Помнится, он все же взглянул туда, после чего сказал небрежно:
- Увы, дорогая, тебе подсунули чужой снимок. Этого со мной лично никогда быть не может...
Смотрел он на меня при этом с ненавистью. Да, несомненно, это была настоящая ненависть: я умираю, а ты остаешься на земле...
Я хотела было напомнить, как некто волшебный когда-то положил мне в волосы светлячка, но не успела, потому, что он сказал:
- Очевидно, ты сама перепутала снимки черепов твоих личных любовников. А теперь мне всю душу измотала этими снимками...
